Рудольф Нуреев. Жизнь

Критикам балет показался «незабываемо ужасным», «невежественным нападением»; он лишь подчеркивал недостатки Рудольфа как хореографа. И все же их окончательный вердикт о гастролях парижан был крайне положительным: гастроли Парижской оперы стали одним из самых успешных зарубежных ангажементов Метрополитен-оперы, «потрясающим трансатлантическим успехом», «сенсацией года». Рудольф не только сотворил маленькое чудо, собрав труппу мирового класса за такой короткий срок, он также заново завоевал Нью-Йорк. Стоя на сцене более двадцати минут, принимая поздравления и ловя букеты, он выглядел таким счастливым, каким не был много лет. Парижская опера, написал Клайв Барнс, должна начинать готовиться к следующим гастролям, потому что Америка ясно дала понять: «Возвращайтесь скорее!»

Остаток лета прошел блаженно и беспечно. Рудольф решил арендовать каик и пройти вдоль юго-западного побережья Турции, мечтая, как он признался Мод, об «абсолютном мире – ничего, кроме захода в маленькие заброшенные бухты, купания, чтения и сна». Поездку организовала, как и в предыдущие годы, молодая турчанка Ясемин Пиринччиоглу, с которой Рудольф подружился. Ясемин завоевала даже доверие Дус. Она часто наблюдала, как Рудольф – «султан», как она его называла, – «сводит этих женщин с ума», и бранила его, говоря: «Ты просто любишь такие византийские интриги!» – «Эти яркие глаза! – смеялся он в ответ. – Они видят меня насквозь». Ясемин также помогала Рудольфу присмотреть участок земли в регионе Фетхие, где гораздо больше зелени, чем на выжженных солнцем равнинах остальной Турции. Полюбив один полуостров на западной стороне острова Гемиле, он даже написал президенту Турции, надеясь, что так можно будет облегчить покупку. Оказалось, что на тот участок, поросший лесом, нет документов. Не было там ни электричества, ни инфраструктуры, но Рудольф решил продолжать поиски. Ясемин вспоминает: «У него была мечта построить дом с куполом, куда можно будет положить все его килимы». Коллекционирование старинных ковров превратилось для него в серьезную страсть, и Рудольф из аэропорта часто направлялся прямиком на базар. Существует ритуал, связанный с покупкой ковров, своего рода ухаживание, которым Рудольф наслаждался. Все начиналось с церемонного распития яблочного чая или сладкого кофе. Друзья помнят, как ему нравился первоначальный этикет уклончивости и флирта, который часто завершался кульминацией – отчаянным торгом, когда торговец выбегал за ним на улицу, крича: «Скидка сто долларов! Скидка двести долларов!» Торговцы коврами не всегда считаются почтенными представителями профессии, но с этими людьми Рудольф ощущал природное родство. В нем, татарине, жил дух тюрка-кочевника, чьим самым главным предметом обстановки считался ковер. «Они сворачивали [ковры] и возили с собой».

Выбирать интересные образцы из груды ковров само по себе было искусством. Достаточно просто было разглядеть килимы массового производства для туристического рынка: толстые, из низкокачественной шерсти, кричащих искусственных цветов. Но требовались познания и умение, чтобы отличить подлинный молитвенный коврик XVIII в., скажем, от убедительно изготовленной фальшивки, заново сотканной из старой шерсти. Рудольф выбирал ковры приглушенных цветов, созданные растительными красителями. Примитивность некоторых образцов напоминала ему башкирские ткани его детства. Когда-то создание красителей считалось высоко ценимым ремеслом. Знатоки смешивали корни, орехи, листья, плоды, сушеные травы и мертвых насекомых. В некоторых рецептах, например, для производства голубой краски, которая называется «голубой бурбуль», так чувственно поэтичны, как отрывок из «Песни песней»: «Возьми киновари, индиго и квасцов, измельчи и просей, чтобы порошок был тоньше, чем легкая пыль с высоких гор». Такие цвета проникали и в балеты Рудольфа. «Когда он ставил «Ромео и Джульетту», он любил оттенки красного, а во время «Раймонды» предпочитал разные оттенки ржавчины», – вспоминает Тесса Кеннеди, также пылкий коллекционер. Такими же вдохновляющими были сами узоры; их пространственная гармония и сплав традиций с личным и спонтанным казался видом искусства, параллельным его собственному. «Смотри! – кричал он Ясемин. – Видишь, какой сложный узор? Так же я ставлю мои балеты!»