Рука Оберона

Мои чувства были напряжены до предела. Скала, на которой я стоял… Если я пытался остановить взгляд на ней, она принимала вид мостовой в жаркий полдень. Она, казалось, смещалась и колебалась, хотя мое подножье оставалось неподвижным. Она меняла цвета, чередуя весь спектр. Она пульсировала и переливалась, как шкура ягуара. Посмотрев, я увидел такое небо, какого никогда прежде не видывал. Оно было расколото посередине. Половина его была по-ночному черна, и на ней плясали звезды. Когда я говорю «плясали», я не имею в виду мерцали, они скакали, меняли величину, носились, кружились, вспыхивали до яркости сверхновой, а затем меркли до пустоты. Страшновато было созерцать это зрелище, и мое сердце сжалось, я начал испытывать глубокую агорафобию — страх высоты. Спасаясь, я инстинктивно посмотрел в другую сторону. Но состояние мое не улучшилось. Другая половина неба тряслась и напоминала бутылку с разноцветным песком, которую кто-то встряхивал. Поворачивались и извивались пояса оранжевого, желтого, красного, синего, коричневого и пурпурного цветов, появлялись и исчезали клочья зеленого, лилового, серого и мертвенно-белого цветов, заменяя или присоединяясь к другим извивающимся формам. Все мерцало и колебалось, смещая расстояние. И эти манипуляции выводили из строя вестибулярный аппарат. Разноцветные пояса то казались высоко в небе, то спускались, и было такое ощущение, что разноцветный туман, сжимаясь в щупальца, хочет схватить тебя. Лишь позже я понял, что линия, отделявшая черное от цветного, медленно надвигалась, перемещаясь справа налево. Все выглядело так, словно все небесное пространство вращалось вокруг точки прямо над моей головой. Что же касается источника света более яркой половины, то его просто нельзя было определить. Я посмотрел вниз, на то, что сперва казалось долиной, заполненной бессчетными взрывами цвета. Там тоже все делилось на свет и тень. В тени, внизу, плясали все те же звезды и горели так же, как наверху. Передо мной открывалась бездонная пропасть в буквальном смысле слова. Казалось, что наступил конец света, конец Вселенной, конец всего. Но далеко-далеко от того места, где я стоял, на горе бросалось в глаза сияние очень черного цвета — сама чернота, которую обрамляли и смягчали едва воспринимаемые глазом вспышки света. Я не мог угадать размеров этого пятна, потому что расстояние, глубина и перспектива тут отсутствовали. Что же это было? Единственное здание? Их группа? Город или просто чернеющая пустота? Контуры черного слоя изменялись. Теперь между ними плыла тонкая и туманная завеса, извивающаяся, словно струи газа, смешанные с нагретым воздухом. Мандала прекратила свое вращение, когда она полностью завершила поворот вокруг оси. Цвета теперь находились сзади, и я их не видел, если не поворачивал голову. А этого делать мне как раз не хотелось. И все-таки было приятно стоять там, глядя на бесформенность, из которой, в конечном счете, появилось все. Это было даже до Лабиринта. Я смутно ощущал, как в самом центре моего сознания любопытство перерастало в удовлетворенность. Я понимал первозданность всего происходящего потому, что уже был здесь раньше, когда-то очень давно. Кажется, меня привели сюда в какой-то давний день либо отец, либо Дворкин, кто именно, вспомнить я не мог. Они держали меня на руках, стоя, может быть, на этом самом месте или где-то рядом, и я смотрел на это же самое небо, смутно боясь чего-то и ничего не понимая. Удовольствие мое было окрашено нервным возбуждением, чувством запретного. Интересно, что именно в этот миг во мне появилась тоска по Камню, который мне пришлось бросить в кучу мусора на Отражении Земля. Я тосковал по волшебству, созданному вдохновением Дворкина. Видимо, подсознание мое искало защиты или символа сопротивления тому, что встречу я в краю недоброжелательства. Вероятно… Чем больше глядел я в перевернутую пропасть, тем отчетливее понимал, что глаза мои стали привыкать к необычным измерениям, к сдвинутой перспективе, потому что теперь я уже различал вдали двигавшиеся крошечные прозрачные силуэты, словно метеоры летели по газовым прядям. Я ждал, внимательно разглядывая их, стремясь понять сущность предпринимаемых ими действий. Наконец, одна из прядей подплыла совсем близко, и я понял, что происходит. Движение было постоянным. Один из силуэтов стал увеличиваться и мне стало ясно, что он приближается по извивающейся, устремившейся ко мне дороге. Подъезжая ближе, он приобретал материальность, не теряя той призрачности, которая, казалось, была свойственна этому незнакомому миру. Миг спустя я увидел обнаженного всадника на лысом коне, мчавшегося в моем направлении. Оба были мертвенно-бледными. Всадник размахивал белым, как кость, клинком. Его глаза и глаза коня сверкали красным огнем. Я не знал, видел ли он меня, существовали ли мы на одной плоскости реальности, настолько неестественным было выражение его лица. Я все же вынул из ножен Грейсвандир и сделал шаг назад, когда он приблизился. Его длинные белые волосы покрывали крошечные искры. Когда он посмотрел на меня, я понял, что он скакал именно ко мне. И всем телом почувствовал ледяную тяжесть его взгляда. Я повернулся боком, поднял меч и застыл в оборонительной позиции. Он продолжал скакать, и я сообразил, что и он, и конь его были большими, больше, чем реальные люди и кони. Они приближались. Когда до меня было метров десять, конь встал на дыбы, и всадник остановил его, натянув поводья. Затем они принялись рассматривать меня, вздымаясь и покачиваясь, словно плыли на плоту по волнующемуся морю.