Рука в перчатке

– Ну вот. – Джин, смотревшая на инспектора большими глазами, внезапно вскочила с места. – Ну вот! – Она повернулась к индейцу. – Вильсон, вы это слышали? Я хорошая женщина?

– Чертовски хорошая, может быть, – согласился Вильсон.

Тогда Джин положила руки на плечи Кремера:

– Вы сделали это! Вы с самого начала мне верили! Вы сделали это!

Кремер покраснел.

– Что ж, в конце концов до меня тоже доперло… – признался он.

– Ну конечно же, вы это сделали! Я знала, что так и будет! И я бы хотела… Вы сказали, у вас есть дочь? Пришлите ее ко мне прямо завтра. Я отведу вашу дочь к Кроуну. У нее будет потрясающий осенний наряд, лучший во всем Нью-Йорке! Я скрою все прямо на ней! Если хотите, я скрою что-нибудь для вас тоже! – Джин хихикнула.

Байсе поспешно шагнул к девушке и, схватив ее за рукав, повелительно произнес:

– Да будет вам! Только не начинайте смеяться…

Вильсон зевнул.

Глава 22

В понедельник днем, через два часа после обеда, Джин, примостившись на высоком табурете у большого стола, недовольно хмурилась, глядя на огромный чистый лист миллиметровки. В ее сознании вели отчаянную борьбу два хронологических факта: 1) прошло шесть дней с тех пор, как она в последний раз прикасалась к работе; 2) прошло двадцать две минуты с тех пор, как он позвонил и попросил разрешения прийти. Девушка задумчиво постукивала по подставке для булавок большим красным карандашом. Дверь за спиной Джин открылась. Она поспешно сделала вид, будто что-то чертит карандашом на миллиметровке, но затем, презрительно фыркнув, отложила карандаш и решительно развернулась на табурете.

– Привет! А вот и я, – тихо произнес Гай Кэрью.

Джин поспешно встала с табурета и протянула ему руку.

– Ну и ну! – Рукопожатие Гая оказалось неожиданно крепким, и Джин, стараясь не морщиться от боли, повторила: – Ну и ну!

Не зная, что еще сказать, она вернулась на свой табурет и взглянула на Гая, а тот в свою очередь сел на стул и посмотрел на девушку.

– Что-то непохоже, чтобы вы… – неуверенно начала она. – У вас весьма свежий вид.

– Я принял ванну и переоделся, – кивнул Гай. – А вы выглядите… вы выглядите очень хорошо.

– Спасибо. Вы сказали, что звоните из конторы своего адвоката. Я не ослышалась? Я думала, это где-то поблизости.

– Его контора находится в районе Сорок третьей улицы и Мэдисон-авеню. Но в городе такие пробки, что пришлось выйти из такси и отправиться к вам пешком.

– Понимаю, – сочувственно кивнула Джин. – Дорожное движение…

– Да-да, на дорогах просто кошмар. – Он скрестил ноги и тут же вернул их в прежнее положение. – Орлик, мой адвокат, сообщил мне некую информацию, полученную от инспектора Кремера. И я подумал, кое-что может вас заинтересовать. Это насчет той самой куртки. Помните, я говорил, что оставил ее в стенном шкафу в холле, когда вернулся с теннисного корта? Порция Тритт призналась, что, отправившись поздно вечером на прогулку, надела эту куртку, а вернувшись домой, оставила ее в холле второго этажа в северном крыле. Что объясняет, каким образом она оказалась у Кранца. Он просто увидел брошенную в холле куртку и решил ее надеть. Думаю, идея кинуть куртку на траву возле изгороди пришла ему в голову уже позже. Ведь он знал, что это моя вещь.

– Полагаю, все так и было. Полагаю, вам очень жаль Порцию Тритт, да?

– Да. В этой истории мне жаль буквально всех, включая Кранца. Чувствую себя… короче, это моя вина, что вы оказались втянуты в…

– Забудьте! – отмахнулась Джин. – В тюрьме, наверное, было ужасно? Жуткая грязь, да?

– Нет. Там было вполне чисто. Правда, сильно пахло хлоркой, но это лучше, чем грязь.

– А вы там… хотя бы спали?

– Да, под утро удавалось заснуть. Мне разрешали курить до десяти вечера. А потом я лежал на койке и думал о вас. И читал про себя стихи о вас. Я не слишком хорошо знаком с поэзией, известной вам, тем не менее я хорошо разбираюсь в поэзии индейцев. Кое-что мне нравилось, кое-что – не очень, но теперь я переосмыслил эти стихи. Вот, например, песня народа хайда в переводе Констанс Линдсей Скиннер[12]:

Она, эта женщина, прекрасна, Прекрасна, как горный цветок. Но она холодна, холодна, Как тот самый сугроб, За которым расцвел горный цветок.

– Вы не могли… – задохнулась Джин. – Вы не могли говорить, даже самому себе, такие вещи обо мне!

– Говорил. Много-много раз.

– Но это же просто смешно! Я вовсе не такая холодная!

Гай передернул плечами:

– Думаю, слово «холодная» употребляется не в общепринятом смысле. Мне кажется, для индейца, певшего эту песню много веков назад, оно означало особую холодность, а именно то, что прекрасная женщина, которую он любит, не любит его. Как раз об этом я и думал прошлой ночью. А еще есть любовная песнь шошонов в переводе Мэри Остин[13]: