Рукопись Бэрсара

‑ Сон, ‑ отвечает он. ‑ Поганый такой сон, и будто все наяву. Будто я ‑ это сэр Нортон Фокс Пайл, ‑ он невесело усмехнулся, ‑ вот, выходит, от кого я род‑то веду! И вот, будто это я начал ту, первую, войну против дафенов.

‑ Как же это было?

‑ Пакость! ‑ говорит он с досадой. ‑ Если правда, так то, что теперь... все поделом. А! ‑ говорит он. ‑ Ерунда! Кто это может знать?

‑ Знают, Норт. Все знают, можешь не сомневаться.

‑ Кто?

‑ Что! Вот этот самый мир, куда мы пришли.

Он смотрит с тревогой, и я ему говорю:

‑ Норт, ты прости, я ничего не могу объяснить. Я не понимаю сама. Ты ведь знаешь: это Нелюдье, здесь другие законы, здесь правят могучие силы, которых нам не дано понять. Норт, ‑ говорю я, ‑ нам будет очень трудно! Я даже боюсь подумать о том, что нас ждет. Но мы должны продержаться, Норт! Мы должны ему доказать!

‑ Кому?

‑ Ему! ‑ говорю я и гляжу в бесконечное небо. ‑ Ему! И пусть попробует нас сломить!

Онои!

Я понимаю, Фоил.

Горячее беспокойство Трехлуния, оно бушует вокруг, оно в каждом ударе крови. Хмельная бездумная радость: запеть, закричать, побежать, обогнать ветер. Искать, сражаться, любить ‑ и быть счастливым. Все счастье: победа ли, пораженье ли, смерть ‑ все радость, пока вершится Трехлуние.

Я чувствую, как ослабело _т_э_м_и_, мы все еще вместе в чувствах, но мысли уже раздельны.

Тебе пора, говорю я, иди! и он прижался ко мне, заглядывает в глаза, чуть слышный лепет, шелест уснувшей мысли ‑ и он уже оторвался, он летит, беззвучный и легкий, Фоил ‑ Черная тень ‑ в сияющем дне перед первой ночью Трехлуния.

До встречи или прощай?

Фоил опять умчался. Сегодня с утра он беспокоен. Танцует, мечется, жмется к нам, ласкается, пробует что‑то сказать, но я не могу поймать его мысли. И вот ‑ улетел. Сорвался с места, понесся, скрылся.

‑ Что с ним? ‑ спросила я Ортана. ‑ Он чего‑то боится?

‑ Нет, ‑ и в его глазах спокойная нежность, а в голосе ласковая печаль. ‑ Он ушел. Пора.

‑ Пора ‑ что?

‑ Сегодня начало Трехлуния, ‑ говорит он спокойно. ‑ Третья ночь Трехлуния ‑ время брачных боев. Он уже взрослый. Он должен драться.

Фоил? Драться? Но это же невозможно! Ребячливый, ласковый, добродушный.

‑ Он не может иначе. Это Трехлунье. Оно сильней.

‑ И ты не боишься?

‑ Боюсь, ‑ отвечает Ортан. ‑ Он не может победить. Он еще слишком молод. Если он будет жив... он и я... он меня отыщет.

‑ Почему? ‑ говорю я. ‑ Зачем? ‑ а думаю: такой ласковый, такой красивый...

‑ Это нужно, ‑ отвечает он убеждено. ‑ У этэи почти нет врагов. Если не будет брачных боев, они ослабеют и вымрут. Только лучшие должны оставлять потомство.

‑ И у людей тоже?

И он вдруг отводит глаза.

‑ Я не знаю, как у людей. Для меня еще не было Трехлуния.

Все жарче и жарче, а мы все идем и идем, и я с тоскою думаю о привале. Я думаю, но не скажу ‑ пусть скажет Норт, я слишком привыкла казаться сильной. Порой я завидую Норту: ему не надо казаться. Он может признаться в слабости ‑ я не могу.

Мы молча идем, сутулясь под тяжестью зноя. Усталость выгнала мысли из головы, и это благо, что можно просто идти, что нет ни боли, ни страха только толчки горячей крови, только волны истомы ‑ накатывается, как сон, и хочется лечь в траву, раскинуть руки и грезить ‑ но остренький холодок внутри, недреманный колокольчик тревоги, и я ускоряю шаг, я что‑нибудь говорю, и голос на нужный мог разгоняет чары.

‑ Пора бы передохнуть, ‑ говорит мне Норт и всовывает в руку горячу флягу. Вода будто кровь, три маленьких теплых глотка, и жажда только сильней, но я отдаю флягу Норту и спрашиваю, как Илейна.

‑ Чудно! ‑ говорит она. Глаза у нее блестят, и голос какой‑то странный. ‑ Жарко, а хорошо. Петь хочется!

‑ Видишь? ‑ говорит Норт. ‑ Опять наваждение, да еще похлеще ночного! У самого так и играет по жилочкам. А ты?

Он смотрит в глаза; у него непонятный взгляд ‑ тяжелый, внимательный, ждущий, мне странно и неприятно, но я так привыкла казаться! Я улыбаюсь и спрашиваю спокойно:

‑ Что я?

‑ Ничего, ‑ говорит он как будто бы с сожалением.

‑ Ортан, неплохо бы отдохнуть.

‑ Скоро, ‑ сказал он. ‑ Вон роща, видите? Там будет вода.

И мы ускоряем шаг.

‑ Ортан, ‑ говорю я, только бы не молчать, потому что так горячо внутри, так трепетно и беспокойно. ‑ Ортан, а почему так пусто вокруг?

‑ День Зова, ‑ говорит он непонятно. ‑ Первый Запрет. Завтра нам с Нортом придется драться.

‑ Почему? ‑ и добавляю: ‑ С кем? ‑ Слава Небу, он не прочел мои глупые мысли!

‑ Не знаю, ‑ говорит он. ‑ Кого встретим. Завтра и послезавтра большие охоты. С третьей по шестую ночи Трехлунья время Второго Запрета. Нельзя охотиться вообще. Пока не думай об этом. Надо еще дожить до завтра.

Он спокоен. Он так оскорбительно, так равнодушно спокоен!

И я говорю:

‑ Ортан, а Трехлунье ‑ это действует на всех?

‑ Нет. Только на тех, кому пора. Элура, ‑ говорит он и смотрит в глаза, и взгляд у него, как у Норта, тяжелый и ждущий. ‑ Это Трехлуние мое. Ты будешь со мной?

Короткая жаркая радость: он хочет меня, я ему желанна!

Холодная жгучая ярость: вот как? Меня, Штурмана, берут, как беженку, как деревенскую девку?

Пронзительная печаль: а как же любовь? Так просто и грубо...