Рукотворное море

Большая изба-пятистенка, куда мы ввалились, чтобы отдохнуть до утра, была набита спящими, как перезревший огурец семенами. Какие-то люди, не то военные, не то штатские, ютились по углам, на всех лавках. За большим дощатым столом спали сидя, как на вокзале, четыре солдата во главе со старшиной. На голой металлической сетке широкой хозяйской кровати с никелированными шишечками, подостлав под себя шинели, похрапывали три бойца с погонами связистов. Тут же, поперек большого тюфяка, стащенного на пол с этой кровати, устроились еще три или четыре человека неизвестной принадлежности — пара ног в сапогах, а также босые и грязные были распростерты на полу, а головы всех и плечи были закутаны не то в куртки, не то в какое-то тряпье. Из закутка возле русской печи, закрытого грязной занавеской, на наши голоса вышла заспанная хозяйка в наспех наброшенном цветастом халате. Рослая и белокурая, с выщипанными бровями и размазанной по лицу губной помадой, она выглядела здесь довольно неожиданно. Еще более неожиданным оказалось ее произношение: она немыслимо, на немецкий лад, коверкала слова и тем не менее решительно заявила, что изба полна, ищите другого ночлега. Разглядев, однако, командирскую шпалу Фрейдлиха, она тут же умолкла, внимательно оглядела нас всех и скрылась в закутке, откуда доносился могучий мужской храп.

В углу на полу была навалена груда мешков с полевой почтой, и рядом похрапывал боец-экспедитор. Фрейдлих сразу почувствовал себя здесь как дома, растолкал двух солдат, спящих за столом, бесцеремонно подвинул на лавке третьего и очистил место для Щипахина и Плитняковой.

Снова из закутка появилась хозяйка. Капот она скинула, причесалась, стерла с лица лишнюю помаду, а губы подкрасила. Теперь на ней была черная вязаная кофта, короткая юбка по моде тех лет, и она выглядела просто авантажно.

— Посидель, поспаль — уступиль места! — с несусветным своим акцентом прикрикнула она на старшину, продолжавшего сидеть на лавке.

Она чуть ли не спихнула с лавки его и его товарищей.

— Пусть сидят, ничего, — сказал я.

Белокурая, рослая, сравнительно молодая, в длинной шерстяной кофте, не совсем обычной из-за черного своего цвета и фасонной вязки и очень идущей к ее светлым волосам, с этим странным и сильным иностранным акцентом, она своим обликом походила на немку, и тогда-то я и подумал, как уже было сказано, впрочем, без особого удивления от усталости: если бы в театре понадобилось изобразить шпионку, лучший тип трудно было бы найти.

В избе было нестерпимо душно, нестерпимо жарко, и с холода меня сразу разморило, потянуло ко сну, но спать было негде. Я держался из последних сил, и все происходившее вокруг доходило до меня словно сквозь полусон. Что же касается Щипахина, то его после бессонных ночей повело, как слепого. Не говоря ни слова, он встал с лавки, скинул пальто, сунул под щеку свой ватник и повалился ничком на мешки с почтой. Я думаю, он успел уснуть на лету, еще до того, как коснулся щекой своего ватника. Я сел к столу, на его место. Неунывающий Фрейдлих подмигнул мне с улыбкой, показывая на Щипахина, и заботливо накинул на него пальто.

Проснулся кое-кто из приткнувшихся в углах, стали собираться на выход солдаты, которых мы потеснили. Всюду в избе зашевелились, затопали, заворчали, закашляли. Встряхнулся и встал экспедитор полевой почты — у его машины, как выяснилось, полетел валик, и корреспонденцию пришлось сгрузить здесь, в ожидании попутных средств доставки. Проснулись и те, кто спал на голой металлической сетке, и те, кто на тюфяке. Щипахин спал на мешках с почтой беспробудно.