Рукотворное море

Лежа в темной комнате с наглухо зашторенными окнами и слушая их разговоры, я перестал досадовать, что мне не повезло. Вот кому не везет — одиноким молодым женщинам. У каждой, наверное, где-то на дне души барахтается беленький бесенок уверенности, что однажды и ей найдется пара, нужно только набраться терпения и ждать. Как бы опустошена она ни была, какое бы ни переполняло ее безразличие, живет в ней, теплится сладкая надежда: нет, не может быть, чтобы не отыскался тонкий ценитель, знаток женской души, сумевший воздать ей по заслугам. Черт, подумал я тогда, а вдруг Щипахин как раз то, что ей нужно? Вот она — ее первая любовь, вот он — ее первый настоящий муж, отец ее будущих детей.

Я представил себе, как она прижимается к Щипахину своим худым, гибким телом, в котором костей больше, чем мякоти, как беззвучно целует его в темноте, попадая то в щеку, то в глаз, то в шею. И как она шепчет ему на ухо какие-то свои, пусть тысячу раз произнесенные, нежности. Может быть, и для Щипахина она как раз то, что ему нужно? Я подумал о том, что этот тихоня и скромник, может быть, силой удерживает Шурку, потому что не хочет, чтобы ночь с ней закончилась обычным утолением естества. И как это его душевное стремление вызывает ее удивление, кажется ей высоким и благородным. Может быть, все это чепуха, но, хорошо зная Щипахина, я мог себе представить, что именно так он ведет себя сейчас. И я представил себе, как сперва она не понимает его высокого чувства, как непривычна ей такая сдержанность, как обиженно она затихает в его железных объятиях, как холодеют ее маленькие груди с тугими по-девичьи сосками, и как тогда он начинает тихо, беззвучно ее целовать, чтобы погасить ее обиду, и как накаляется, нарастает от искусственной сдержанности их страсть.

Наверно, я ненадолго заснул, а когда проснулся, в комнате была неполная темнота, ощущение было такое, точно сюда проникают далекие зарницы, и угол стола, нависавший над моим узким ложем, то проступал во тьме, то снова меркнул. «Открыли шторы на окнах?» — подумал я и тут же почувствовал запах табачного дыма. Не поворачивая головы, я понял, что Шурка снова курит. Краем глаза я различил, как, приподнявшись на локте и раскуривая папиросу, Шурка вглядывается в лицо Щипахина.

И еще раз я проснулся оттого, что в комнате горела свечка. Не знаю, сколько времени я спал перед этим. Свеча стояла на стуле, и спинка его загораживала свет от Фрейдлиха и Люси. Накинув на голые худые плечи вязаную кофту, Шурка сидела на краешке дивана и быстро подпарывала ватник Щипахина. Он смотрел, лежа на боку, что она делает.

— Ты молчи, молчи, — быстро прошептала Шурка. Она повернулась к нему и поцеловала в шею. — Примета есть, я тебе говорю. Можешь, конечно, не верить, но я верю. Мне так хорошо с тобой. Господи, неужели никогда больше не увидимся? Я тут подпорю самую чуточку. Понимаешь, это старинная примета, зашью колечко, в ватник тебе зашью, возле ворота, вот сюда, оно дешевенькое и, наверно, совсем не золотое, по-моему, просто позолоченное. Пока ватник с тобой, ничего с тобой не случится, ты не смейся, есть такая примета, и ты вернешься живой и здоровый.

— Ну, глупая ты, — сказал Щипахин, блаженно улыбаясь, и потянул Шурку к себе.

— Осторожнее, уколю! — зловеще прошептала Шурка.

— Эй, вы, молодожены! Дадите людям спать или эта воркотня никогда не кончится? — сердито спросил Фрейдлих сонным голосом.

— Одну минуточку, сейчас, — быстро сказала Шурка.

По широким взмахам ее голой руки я понял, что она, как в дешевых романах, уже зашивает в старый ватник Щипахина только что снятый с пальца памятный перстенек.

6

Мы должны были ехать на Бологое поездом в четырнадцать двадцать, и езды было часов десять, не меньше. Узнав об этом, девчата пристали: какой смысл приезжать в Бологое среди ночи, когда можно поехать вечерним поездом и прибыть туда днем? Ладно, согласился Фрейдлих. Мы сообщили Плитняковой, что отъезд по совершенно непредвиденным обстоятельствам переносится на вечер. А что? Так ведь оно и было.

В общем, мы неплохо провели на Никитской весь день. Как-никак, а получалось, будто мы справляем свадьбу Шурки и Щипахина, ну, а на свадьбе и выпить не грех.

Вечером мы собрались наконец, и девчата поехали провожать нас на вокзал. Проводы были очень трогательные. Шурка даже всплакнула не на шутку, расставаясь со Щипахиным. И он очень нежно ее утешал. Плакала и мама Плитняковой.

Всю ночь невообразимо медленно тащился наш поезд по некогда такой быстрой, привычной Октябрьской железной дороге. Можно было подумать, что колеса в потемках прощупывают каждый стук, прежде чем накатиться на новую пару рельсов. На каждом полустанке, где прежде никогда не останавливались пассажирские поезда, наш поезд замедлял ход и подолгу стоял, точно раздумывая, стоит ли вообще ползти дальше. И всюду, где бы поезд ни останавливался, из мглы возникали и туда же, в белую мглу, проваливались люди; они тащили баулы и узлы, кричали и ругались женщины, плакали дети.