Рукотворное море

Я всегда считал себя неудачником, и наши мальчишеские споры о судьбе и счастье, о которых я упоминал, остро затрагивали меня. Но как бы там ни было, я никогда не боролся, что называется, за свое счастье, никогда не вступал в качестве конкурента в состязание за девчонку, а позже — за женщину. Я всегда отступал, отходил в сторону. Теперь я также беспрекословно подчинился судьбе. Впрочем, что поминать о судьбе, Шурка сама сделала свой выбор.

Фрейдлих с Люсей по-хозяйски разлеглись на кровати, под шикарным стеганым одеялом пронзительно малинового цвета. Меня положили на полу, на диванной спинке, — ее сняли с ложа, на котором Шурка постелила себе и Щипахину.

Само собой разумеется, в такой сложной обстановке, хоть бы ты и обладал способностью хорошо спать, не очень-то заснешь. В такой обстановке, даже если ты не хочешь ничего слышать, помимо воли то и дело будешь себя ловить на том, что слышишь, не можешь не слышать любовный шепот. А я всегда спал плохо, полжизни страдал бессонницей, попробуй засни здесь, тем более что ты остался с носом.

Фрейдлих со своей Люсей быстро угомонились. О Щипахине с Шуркой этого не скажешь, хотя вели они себя тихо, как мыши. Все же как ни заботились они о тишине, как ни приглушали, ни сдерживали свое дыхание, было и волнующее, судорожное шуршание одежды, и быстрый краткий шепот, в котором мне послышался звук поцелуя. Я крепко зажмурил глаза, накрыл голову диванной подушкой с нелепой цаплей, вышитой холодным бисером. Наступила долгая, бесконечная тишина, точно они там внезапно умерли оба. Не знаю или не помню теперь почему, но сквозь чувство горечи и зависти я с уверенностью подумал, что ничего серьезного между ними не происходит. И я, помню, с досадой подумал тогда о Щипахине: «Ну что он как ребенок! Что за невинное дитя!»

Но вот они снова зашевелились, сперва очень тихо, отрывисто, а затем шепот стал нарастать, и вот, черт их возьми, они уже не шепчут, а говорят вполголоса! Наверно, считают, что все уснули. Но я-то не уснул! И все слышу! Я покашлял. Они умолкли, притаились. Надолго ли их хватит молчать?

Я пытаюсь не думать о них, не прислушиваться ни к тишине, ни к шорохам. Почему я считаю себя неудачником? Пожалуй, это неверно. В детстве в лотерее-аллегри я выиграл, например, корову. Да, настоящую, живую корову, и ее привели к нам во двор. Вскоре, правда, выяснилось, что корова больна (в отличие от той, кстати, о которой идет речь в этой истории). Но и тут я не пострадал нисколько. Лотерейный комитет, может быть, из соображений рекламы, снизошел до огорченного ребенка, и бедную корову переменили для меня на граммофон. До сих пор помню его красно-рыжую трубу с оранжево-черной глоткой. И пластинку «Ой-ра» помню, и цыганские песни Вяльцевой, и бархатный голос Морфеси: «Мы сегодня расстались с тобой…»

Меня никогда ниоткуда не исключали — ни из школы, ни из института, куда я перешел с литфака МГУ. Даже на второй год я ни разу не оставался. В самом деле, что выдумывать! Ведь даже из болезни, о которой я знал такие страсти-мордасти, я все же выполз настолько, что ездил на фронт, а сейчас и вовсе взят на военную службу! А ведь мог остаться инвалидом.

Было ли мне неловко или я злился на то, что они мне спать не дают, этого теперь я не помню. Помню, что я засыпал и просыпался. Помню, что как только я заворочаюсь, они замолкают. Я затихну — снова возникает шепот, воркованье, сперва едва различимое, а потом все громче, все громче, так что не хочешь, а слышишь. Почти все время говорила Шурка. Щипахин только однозвучно что-то гукал, басил по-мужски в ответ, и тогда сразу Шуркин зловещий шепот: «Тише ты, ради бога!» И, вероятно, она зажимала ему ладонью рот.

Я узнал в темноте, как Шурку посылали на окопные работы. Было их там до пятнадцати тысяч человек. «Понимаешь?» — через каждые пять-шесть слов пришептывала она. Что было самым ужасным? Не голод, не холод, когда начались заморозки. Самым ужасным было то, что все шесть месяцев она не могла помыться. Все шесть месяцев она спала не раздеваясь. Сперва пылища, зной, но нет реки и негде выкупаться. Потом дожди, сырость. Дальше холода, морозы. Они отходили под обстрелами, под бомбежками и где-то на новых рубежах опять рыли окопы и противотанковые рвы, чтобы снова бросить проделанную работу. Как пошла она летом на рытье окопов в зеленом лыжном костюме, так и ни разу его не снимала до самого января. Она думала, что не выдержит — свалится, помрет. Но она выдержала. И сейчас ей даже кажется, что ничего такого она вовсе и не переживала, ей просто об этом рассказывал кто-то посторонний.

И я уже знал, что Шурке все двадцать два года и что тем не менее ее бросили два любителя перемен. Она выкуривает по две пачки папирос в день, если не хватает, выменивает на хлеб, ночью просыпается и курит: курит утром в постели, едва продрав глаза; пьет, когда случится; считает, что жизнь не стоит выеденного яйца, что все мужчины сволочи и прохвосты, что превосходно можно прожить и без них.