Отец мой, уроженец города Тулы, лишившись в молодых летах безумно любимой им жены, а моей матери, стал вести жизнь крайне невоздержанную, чрез что имевшийся у него в Туле прекраснейший дом, только что при жизни матери выстроенный, был им продан за бесценок, какое после матери осталось достояние прожито, и сам он перешел на службу в Москву; но и здесь по временам не оставлял кутежей, продолжавшихся неделями. Я в то время был лет шестнадцати, а сестра моя гораздо моложе; кто-то, не помню, из знакомых отца, человек добросердечный, видя наше (детей без матери, при постоянном отсутствии отца) такое горестное положение, стал первоначально укорять отца за таковой образ жизни, а затем советовал съездить в Преображенскую больницу к Ивану Яковлевичу, уверяя его, что он таких господ, как отец, сумеет образумить; но отец таких советов и слышать не хотел, называя и самого советовавшего пошлым дураком, доказывая ему, в свою очередь, что для того, чтобы решиться ехать к сумасшедшему, надо самому быть сначала идиотом. При таких убеждениях отца прошло немало времени; наконец как-то отец, закутивши, не ночевал дома. Мы, дети, крайне, конечно, беспокоились, не спавши ночь, ожидая его; но настало утро другого дня, затем время обеда, а его все нет. Стало темнеть, и наступил вечер; мы находились в таком тревожном настроении, что не знали, что подумать и что предпринять, как вдруг звонок! Я, весь бледный, зная буйный характер отца в таком состоянии, отпираю дверь. Действительно он, но – о чудо! – совершенно трезвый и, по обыкновению, в таком виде всегда ласковый. Мы, разумеется, обрадовались, бросились к нему с расспросами: „Где был?“ Ответ его ясным до сих пор остался в моей памяти; впрочем, он и по совершеннолетии моем рассказывал не один раз. „Прокутивши, – так начал отец, – далеко за полночь, ночевал я в нумерных банях, а утром, со страшною головной болью, не зная, где бы убить время от гнетущей меня тоски, я надумал, ради развлечения, поехать в Преображенскую больницу посмотреть, кто такое этот Иван Яковлевич? Приезжаю и вхожу в коридор больницы. Действительно, направо и налево везде сумасшедшие. Один подбегает ко мне и просит табаку; другой рекомендуется каким-то выходцем с того света, а третий протягивает руку, как давнишний знакомый, и несет околесную. Оторопь меня взяла; куда, думаю, я попал и зачем приехал. Но, слава Богу, сейчас же указали мне дверь к Ивану Яковлевичу, куда я и поспешил войти. Народа почти полна комната, и впереди всех, задом к посетителям, стоит среднего роста плешивенький старичок, трет апельсином стену, приговаривая: «Федор (имя моего отца), Федоритес, Федоритиссимус; баней-то, баней-то как запахло!» Меня просто слова эти поразили; откуда, думаю себе, он знает и имя мое, и о том, что я прямо из бани; но не успел я собраться с мыслями, как Иван Яковлевич, быстро обернувшись ко мне, проговорил: «Здравствуй, сосна! Где ты только росла; ну, дядя, будет, довольно, пора за работу». «Ну-ка, Миронка, – обращаясь к служащему, – давай бутылок!», которые сейчас же были принесены. «Ну, дядя, садись и сокрушай, вот так!» – и передал мне в руки булыжник. Битых два часа я трудился над этой работою“. А отец, надо заметить, был из себя рослый и довольно тучный. „В пот и в жар меня ударяет, поясницу больно, голова с похмелья трещит, а Иван Яковлевич только покрикивает на меня. «Сокрушай, – говорит, – мельче, скоро адмиралтейский час настанет!» В это время от сильного удара отлетевшим осколком стекла резануло мне щеку, и показалась кровь. Я приостановился, отирая щеку, а Иван Яковлевич, приблизившись ко мне, захватил щепоть песка с мелким стеклом с пола и начал тереть мне щеку. Кровь остановилась. Бьет 12 часов. Иван Яковлевич приказывает служителю принести от смотрителя чашку простого вина: «Скажи, что просит Иван Яковлевич». Приносит служитель неполную чайную чашку вина. Иван Яковлевич, отхлебнув из нее немного, перекрестил и подал мне. Я с жадностью выпил; но странно, что когда я проглотил, то ощущал вкус не простого вина, а вина церковного“. Тем и кончил отец свой рассказ. С этого памятного для нас, детей, дня отец двенадцать лет не мог видеть никакого вина. Наутро, когда он стал бриться и вспомнил, что он накануне разрезал осколком стекла щеку, то не только шрама или даже царапины, а и места самого, где был обрез, не нашел.
