Русь, Малая Русь, Украина. Этническое и религиозное в сознании населения украинских земель эпохи Руины

Богдан Хмельницкий не скрывал того, что был вынужден искать покровительства, а затем и подданства царя после того, как была нарушена «стародавняя вольность» «руських» в делах религии. В своих «Просительных статьях» от Войска Запорожского, направленных в Москву в марте 1654, гетман писал: «Прежде сего от королей польских никакова гонения на веру и на вольности наши не было, всегда мы всякого чину свои вольности имели, а для того мы верно служили; а ныне за наступление на волности наши, понуждени его царскому величеству под крепкую и высокую руку поддатца»[554].

Переменив суверена, Хмельницкий и его окружение отнюдь не собирались отказываться от своего «рыцарства», и поэтому, желая закрепить свои «вольности» в юридической форме, потребовали от царского посла В. В. Бутурлина, чтобы тот «веру учинил за государя», то есть присягнул от имени Алексея Михайловича. Аргументом для этого послужил тот факт, что так поступали польские короли по отношению к своим подданным[555]. Естественно, такая просьба удивила московских послов, которые отказались её удовлетворить, назвав прошение казаков «непристойными речами».

Такое договорное отношение к царской власти, безусловно, являлось откликом «рыцарского» самосознания Хмельницкого и старшины. Залогом по отношению к власти монарха, пускай даже и православного, была его присяга подданным на их права и «вольности». Царь должен был подтвердить политический статус казацкой верхушки именно как «православный монарх». Польский король нарушил «вольность», покусился на «стародавнюю религию греческую», чего не мог сделать русский царь по той простой причине, что сам был православным.

Интересны в связи с этим материалы переговоров об исполнении Гадячского договора. Во-первых, Выговский и его окружение разделяли собственно «народ русский» и «простой народ». Политический «народ русский» во время переговоров был еще назван «рыцарством». По всей видимости, еще одним его синонимом было понятие «войско», состоящее как из «благородных» (urodzonych) — шляхты так и из казаков. Возвращаясь по Гадячскому договору в политико-правовое пространство Речи Посполитой, Выговский снова поднял вопрос о таком праве «народа русского» как представительство в сенате[556].

Таким образом, влияние польских сословных представлений на формирование политического понимания термина «народ» кажется очевидным. При этом слова «рыцарство» и «товарищество» как бы подчеркивали равноправие всех членов этой социальной группы. Следует также отметить, что начало Освободительной войны, которая требовала от лидеров восстания активного поиска широкой социальной основы, сильно повлияло на эгалитаризм, который выражался в резком увеличении реестра.

Одновременно с этим нельзя не отметить такое важнейшее свойство «политического народа» как его право на договорные отношения с высшей властью. Это важнейшая компонента казацкого политического сознания, по всей видимости, является отголоском шляхетских «злата вольностей». Форма договора по-другому расставляла исторические акценты: вхождение украинских земель в состав Польско-литовского государства рассматривалось как добровольное присоединение в результате соглашения. Точно так же рассматривался и выход из состава Речи Посполитой и воссоединение с Русским государством. Это, безусловно, трансформировало историческую память, что не могло не отразиться на формировании протонационального самосознания.

Глава X. «Русь», «Русское» (российское) «племя» как воображаемые сообщества в сознании казацкой старшины в третьей четверти XVII в

Мы подходим к одному из наиболее важных вопросов, на который хотелось бы ответить в представленной монографии: что подразумевали представители казацкой старшины, называя себя «русскими» людьми, а свою страну — «Русью»? Какое содержание они вкладывали в понятие «русское»?

В первую очередь стоит отметить, что представители разных слоев православного общества Речи Посполитой называли себя «русскими», что очень хорошо прослеживается по источникам. Русь «сохранилась» в официальных документах польской администрации (например, «Русское воеводство») и в титулах, например, в титуле киевского митрополита. О том, насколько распространенной в церковной среде была «русская» или даже «российская» терминология было сказано в предыдущих главах. Таким образом, мы сталкиваемся с тем, что, по крайней мере, в употреблении внутри украинской элиты в XVII в. сохранился маркер идентичности, восходящий к истории государственного единства восточных славян, что уже неоднократно было отмечено в историографии.