Русь, Малая Русь, Украина. Этническое и религиозное в сознании населения украинских земель эпохи Руины

Царскому посланнику Василию Унковскому, гетман в ноябре 1649 г. говорил: «не токмо што де нас, православных християн в порабощенье учинили, и святые Божия церкви мало не все разорили и учинили свою еретическую проклятую латынскую веру»[571]. Из данной цитаты видно, что для Хмельницкого уния — это вера «их (поляков)», «латынская», то есть католическая. Необходимо отметить, что исследователи придают большое значение тому, как те или иные этнические компоненты дискурсов фигурируют в связке с формами первого лица множественного числа «мы»[572].

Итак, при ближайшем рассмотрении источников, в восприятии «Руси» Богданом Хмельницким и его окружением мы обнаруживаем несколько специфических черт. Во-первых, речь идет о том, что сам гетман и часть его окружения проводила вокруг воображаемого «русского» сообщества четкую религиозную границу. Для Хмельницкого русским был только тот, кто исповедовал православие. Это выразилось в частности в его отношении к униатам, которых гетман не считал частью «русского» общества, причисляя их к полякам-католикам.

Слияние «русскости» и православия — характерная тенденция, отразившаяся в переписке гетмана. Как бы давая понять, что «русь» — это, в первую очередь, сообщество православных, Хмельницкий писал в ноябре 1651 г. султану Мухамеду: «…поэтому и вся русь, которая здесь живёт, которая с греками одной веры и от них своё начало имеет…»[573]

Богдан Хмельницкий в этом отношении стал приемником традиций украинских православных полемистов первой половины XVII в., которые в своих сочинениях всеми силами пытались доказать, что униаты не являлись частью «русского» народа, когдато вошедшего в состав Польско-Литовского государства. Таким образом, мы не можем не согласиться с С. Н. Плохием, считавшим, что «его (Б. Хмельницкого — Д. С.) Русь была практически единой — православной»[574].

Во-вторых, в письменном наследии Хмельницкого и представителей его окружения можно встретить определенную дихотомию, с которой мы сталкивались, изучая источники, исходящие от высшего духовенства. С одной стороны, «Русь» как название объединяет украинские и белорусские земли и их население. С другой, в ряде источников мы встречаем более широкое представление о «русском», подразумевающее под собой все территории бывшего Древнерусского государства и включающее, таким образом, в это воображаемое сообщество жителей Московской Руси. Приведем несколько примеров.

В письме к одному из приграничных воевод, Хмельницкий уверял, что не допустит вторжение крымского хана на территорию Московского государства, так как «Того не маш i не будет, штоб они мiли, царики татарские, побратавшися з нами, православную русь i вiру нашу воеват, тое не мошно…»[575]. Также и представители казацкой старшины не отказывали в «русскости» подданным московского царя. Так в январе 1657 г. полковник Иван Нечай писал царю: «а для лутчей веры руского человека, имянем Ивана Свиридова сына, с Тулы города, которой служил в полку Рипцова…»[576] Здесь отметим, что использованный термин «русский» может вполне соответствовать конфессиониму «православный». Нечай для «лучшей веры» отсылал «русского человека» не потому что он был русским в современном плане (то есть, выражаясь языком того времени, «москалем»), а потому, что он был православным. В ноябре 1668 г. посланники С. Адамович, М. Гвинтовка и В. Многогрешный, предложив прислать гетмана из Москвы, сказали: «к царскому величеству будут казацкие послы, чтобы изволил царское величество быть у них гетману русскому и войска с ним сколько изволил»[577]. В апреле 1673 г. гетман И. С. Самойлович писал царю: «…от хана крымского и от все старшины тамошние в посольстве мурза крымский Кутлубай реченный, а с ним татар 5 человек да 3 человека русских людей. Один имянем Василий Максимов сын Брюхатого, порутчик Степанова полку Зубова, другой Васмлей Прокофьев, сын Недоброго, рейтар, другой Андрей Аладырев, в розных воинских годех в плен взятые, которых отпущено во знамение смирения»[578]. В сентябре 1668 г. киево-печерский архимандрит Иннокентий Гизель писал по поводу поведения Мефодия Филимоновича во время мятежа Брюховецкого: «да он же епископ там же пред всеми имяновал себе своё на столице безчестье, что молвил, соболей ему и корму, колко хотел, не дано; и много говорил, и грубо, и сердился, и приговаривал, гоняючи вельможных панов, архиереев и людей руских…»[579]