Русская книга о Марке Шагале. Том 1

Удивляет, поражает – и всегда будет поражать – другое. Ничтожный провинциальный быт обретает у Шагала сакральный характер и просвечивает мистическим смыслом. Самый захудалый российский провинциальный пейзаж, образованный из серых заборов и покосившихся, льнущих друг к другу деревянных домишек, самая заурядная бытовая сцена, полная натуралистическими деталями и физиологическими откровенностями, до которых Шагал был такой охотник, вызывают в зрителе трепетное, почти религиозное чувство. Гротесковые обитатели Витебска или микроскопического Лиозно, действуя в кругу безысходной, измельченной обыденности, становятся участниками важного ритуального обряда. Заурядность события и обстановки не могут скрыть – напротив, всегда призваны подчеркнуть – священнодейственный характер происходящего, окутанного налетом печали и тайны, пронизанного сухой страстью, чувством безоговорочного, скорее гордого, чем смиренного, приятия жизни; вся она напрягается благоговейным ожиданием чуда и переживанием чуда, в ней самой заключенного. Подвластные публичному ритуалу, упорядоченные по принципу театрального действа семейные и бытовые обряды – «Рождения», «Свадьбы», «Похороны» и «Субботы» – на полотнах раннего Шагала приобретают несколько отстраненный характер, не теряя при этом жанровой экспрессионистской остроты и детской непосредственности. Не только Шагал – очарованный странник, но и витебский мир очарован, вернее зачарован, как хуторская Украина у молодого Гоголя. Витебск Марка Шагала, как Толедо у Эль Греко, – зачарованный город, хранящий свою мистическую тайну. <…>

<…> Судя по всему, традиция хасидизма рубежа веков – оппозиционного религиозного течения русских и польских евреев, бросившего вызов абстрактной догматике талмудизма, – двумя своими положениями повлияла на Шагала и на местечковую жизнь вокруг Шагала. Во-первых, хасидизм с его мистическим пантеизмом учил, что чудесное, сверхъестественное и божественное разлито в окружающей природе и повседневной жизни, а во-вторых, что общение с Богом должно носить непосредственный, эмоциональный характер и достигается оно через «внутренний свет», через радость, раскрепощающий душу экстаз радости – через вдохновенный, взвинчивающий сам себя напев и танец (своего рода радение) скорее, чем с помощью затверженного синагогального богослужения. Первое из этих положений так или иначе отзывается в супернатуралистической фантастике Шагала, второе – в страстном, священнодейственном приятии жизни. <…>

Кто говорит о шагаловской трактовке быта как бытия, повседневности как ритуала, сквозящего чудесным и таинственным смыслом, о толковании чувственной страсти как божественного промысла, тот должен помнить не только о больших и малых кульминациях человеческой жизни – всех этих «Рождениях», «Свадьбах», «Похоронах» и «Субботах». Прелестные мелочи быта, о которых говорит Абрам Эфрос, первый исследователь Шагала, тоже заключают в себе сакральный смысл, потому что в них выражена внушенная патриархальным обычаем и нравственным законом преданность людей из народа друг другу. Шагал повествует об этом как поэт и жанрист, без всякой помпы, сразу и не поймешь, чего больше в его рассказе – умиления, восторга или юмора.

В этом духе будут играть в ГОСЕТе, стиль этого театра Шагал во многом предопределил. Трепеща от любви к своим героям, мечтательным, чудаковатым обитателям черты оседлости, артисты А.М. Грановского проявляли свои лирические чувства через гротеск. Комикуя и шаржируя, они гордились, лелеяли, исходили нежностью и состраданием. Разница состояла, помимо прочего, в том, что московские артисты воскрешали уходящее прошлое и подводили под ним черту, стилизуя его в бесшабашном стиле 1920-х годов. Шагал писал и рисовал то, что было у него перед глазами, или же то, о чем он грезил и тосковал на чужбине, придавая предмету своих ностальгических мечтаний еще более непреложный характер.

Ритуализация быта, возведение сюжетов повседневной народной жизни в мифологический ряд сближают живопись и графику Шагала с торжественно-простодушным искусством Пиросмани. Близость к Рембрандту особенно чувствуется в портретах нищих витебских стариков, в которых Шагал, вернувшись домой из Парижа, с изумлением и гордостью узнавал эпические черты библейских пророков. (Пройдет время, и в библейских героях он найдет трогательное достоверное сходство со своими соседями по Покровской улице.) Связи Шагала с Рембрандтом широки; сходятся они на ветхозаветной традиции трепетного, священнодейственного отношения к материальной обыденности, сопровождающей жизнь человека от рождения до смерти. <…>