Русская книга о Марке Шагале. Том 1

Шагал ранних витебских мотивов – поэт священного домашнего обихода, но не поэт дома. Гениальность знаменитых «Похорон» 1908 г. в том, что гроб с покойником, со свечами по углам гроба, стоит на земле, посреди улицы, на виду у всего Витебска. Шагал – поэт российского провинциального города, широкой российской улицы, общинной патриархальной жизни, а не дома, не комнаты с четырьмя стенами. Вот почему он никогда не мог стать стопроцентным художником парижской школы, не умел запереться в своем ателье один на один с моделью. Даже его интерьеры, в отличие от того, что мы находим, например, у Модильяни, – не замкнутое пространство. Если это парижская комната, то в ней есть окно, а в окне – кусочек родного Витебска. А в витебском интерьере сквозь оконное стекло виден парижский пейзаж. Прежде чем стать художником планетарного пространства и воспеть радость свободного полета в невесомости, Шагал выглянул из окон родительского дома на витебскую улицу и навсегда полюбил ее косые деревянные заборы, разноцветные дома, кривые крыши и скрипача на крыше, и куда-то, по какому-то важному делу идущих по улице людей, коров и коз, и курицу с петухом. В первую годовщину Октября он украсит свой город летающими коровами (шагаловские «летатлины»), написанными на кумачовом фоне, – другой ткани в Витебске, как известно, не оказалось. Интерес к улице, к народу на улице он сохранит навсегда, последний раз обнаружив его в своих поэтических фантазиях на темы Ветхого завета; его библейские массовки – отзвуки витебских революционных празднеств.

Сакрализация быта и окружающей человека материальной, чувственной среды, уходящая корнями в ветхозаветную традицию, получает у Шагала жгучее, сверхактуальное обоснование: художник скорее ощущает его, чем осознает.

Прежде всего он чувствует, что издревле соблюдаемый патриархальный обиход, проникнутый пафосом ритуализации, родственной общительности и наивной гордыни, позволяет обитателям черты оседлости сохранить достоинство и нравственную устойчивость в убогих обстоятельствах их существования. Через постоянство бытового ритуала, объединяющего людей, освященного присутствием Бога и понятого как священнодействие, герои шагаловских полотен осуществляют свой жизненный долг. Ритуальная значительность, мистическая тайна бытия, состоящая в ожидании чуда и повсеместном присутствии чуда, в сочетании с бедностью, скученностью, пустотой, окостенелыми и узкими формами местечковой жизни придают существованию шагаловских героев гротесковый и фантасмагорический характер, о чем Шагал не устает рассказывать с непреходящим изумлением.

Ну а кроме того, Шагал, конечно, предчувствует, что его родному Витебску недолго жить, как Чехов предчувствует гибель дворянского вишневого сада.

У Чехова в его пьесах речь идет об угасании и выветривании, у Шагала – особенно в вещах парижского периода – о близком взрыве, который разнесет на куски заветный мир его детства.

Кубизму, которому он так быстро выучился в Париже, суждено было стать способом воплощения этого взрывающегося мира. Шагал запечатлевает бытовую и романтическую жизнь, которая скоро исчезнет. И останется только в его памяти. На его повторяющихся, как заклинание, полотнах. С сыновней преданностью и ранней ностальгией он спешит увековечить эту жизнь, сделав ее общим достоянием.

Театр Чехова, живопись Шагала – две лирико-драматические эпопеи, в которых сохранено обаяние старой провинциальной России и предсказан ее конец. Нищая экзотическая окраина исчезнет так же, как усадьбы во вкусе Тургенева. Гореть старой России с двух концов. От вишневого сада, когда он исчезнет, останется великая утонченная дворянская культура. От витебского захолустья что останется? – сухая мечтательная страсть, лирические бредни, потребность в книге, потребность в полете да мелодия скрипки того скрипача, что залез на крышу. <…>

* * *

Иллюстрации к «Мертвым душам» – итог долгих размышлений о Гоголе и, с помощью Гоголя, о России, которую художник покинул в 1922 году. «Шагал смотрит на Гоголя глазами художника-экспрессиониста, уже вобравшего в себя опыт социальных потрясений, неведомых прошлому столетию»⁶⁹. В родную страну он вглядывается из волшебного парижского далека, как Гоголь вглядывался когда-то из Рима. «На фронтисписе ко второму тому французского издания «Мертвых душ» Гоголь и Шагал размещены в нижней части листа, один перед рукописью, другой перед мольбертом, повернутыми в разные стороны, но с одинаковой лукавой и загадочной улыбкой»⁷⁰.