Русская колыбельная

Альберт подумал об этом, когда молчал, и Лин тоже молчала, глядя на него, потягивая кофе из чашки. С момента, как он сказал про разговор, прошло уже не меньше минуты, и Альберт всё ещё молчал. Лин тоже не говорила, лишь однажды произнесла:

— Неплохой кофе, — она прикоснулась губами к остывшей жидкости. — Не самый плохой в этом городе. Ты, если хочешь что–то сказать — говори. Я уже поняла, что это про работу.

Голос жены был мягок, а тон успокаивал. Альберт сам не ожидал, но у него вырвалось:

— Не самый плохой… — полуиспуганно–полуудивлённо он выпучил глаза, а потом добавил, медленнее и тише. — Я не справляюсь с Адкинсом, Лин.

— Хм? — Лин сделала подалась вперед, облокотившись на крышку стола.

— Не справляюсь с Адкинсом, — повторил Альберт.

— Я это поняла. Просто хочу подробностей.

Альберт вздохнул и посмотрел по сторонам. Справа, через большое окно, можно было увидеть людей на улице. Шли по делам, сливались в одно большое нечто, Альберт поморщился и отвернулся влево, к стойке. После этого посмотрел на жену.

— Я не знаю, как это объяснить, — признался он. — Я рассказывал про первый раз. Я думал, что держу ситуацию под контролем, но меня захлестнуло, я просто не смог ничего сделать.

— А второй раз?

— Точно так же, только ещё сильнее. Адкинс не испытывает ничего особенного из–за убийства своей семьи. Самое мрачное его чувство — беспомощность. Это нечто огромное. Завязанное буквально на всём. Кризис среднего возраста, недовольство изменениями в мире…

— Погоди, — Лин аккуратно подняла два пальца, прерывая Альберта. — Ты мне что–то подобное говорил там, на улице?

— Да, — кивнул Альберт. — И это пугает меня сильнее всего. Всё, что связано с этой его беспомощностью, находит во мне отклик. Раньше я об этом не думал, но я сталкивался со всем этим.

Опустив взгляд вниз, Лин тихо спросила:

— И с чем же ты таким сталкивался?

Альберт понял, что промолчать не получится, свести разговор на нет. Если уж говорить, то говорить полностью.

Начал он издалека:

— Вот я уже говорил. Ты сказала, что это антиглобализм, но я вообще в таких категориях не рассуждаю, это… Какой смысл? Если все одинаковые, то никого и нет.

— Ты это уже говорил.

— Да! — Альберт едва не опрокинул чашку, всплеснув руками. — Если все одинаковые, то, подумать только, кто же мы в конечном итоге? Ни традиционных праздников в индийских кварталах, ни русской колыбельной, ни… — Альберт вспомнил, как Зильберман назвал его «украденным» ребёнком, ему захотелось что–то сказать про свои корни, но он ничего о них не знал, и ему стало стыдно, он резко оборвал себя на полуслове. — Ничего.

— Ничего? — вопрос был риторическим, Лин не стала дожидаться ответа и пожала плечами, саркастично заметив. — Ничего и ничего. Что можно–то с этим сделать?

— Вот!

Альберт бешено закивал.

— Это беспомощность. Ты же видишь, ты же тоже понимаешь… Что–то уходит. Уходит навсегда. А что мы? Что мы?

— Это не беспомощность, — подумав, ответила Лин. — Это прогресс. Неизбежность. И это неважно. Что ещё, кроме этого? Вряд ли мысли об индийских праздниках поразили тебя настолько сильно.

— Да…

Она поняла, что дело не в праздниках.

— Это как–то касается меня? Нас?

Альберт нервно кивнул и, видя, что жена больше не заговорит, начал рассказ.

Он многое бы отдал, чтобы подключиться к ней. Чувствовать её больше, чем всегда, строить речь так, чтобы её это не задело.

Мечты оставались мечтами. Альберту приходилось говорить.

— Я не знаю, сколько это продолжается, — начал он, — может пару месяцев, но я чувствую, что что–то не так. Со мной.

Альберт думал, что рассказ у него выйдет сухой и короткий, что ему придётся отмалчиваться, но, нет. Словно плотину прорвало. Слова полились рекой. Альберт говорил. Рассказал про то, как просыпался по нескольку раз за ночь, как тревожно ему было ехать домой и там, как он занимал себя бессмысленными делами, чтобы подольше задержаться на работе и не думать ни о чём. Как он осознал это совсем недавно, после эмпатологии Адкинса и разговоров с Зильберманом.

Лин слушала. Она почти не смотрела на него. Изредка только, будто случайно, её взгляд поднимался от стола или чашки, но тут же она устремляла его куда–то вниз.

А Альберт говорил, всё говорил и говорил, и не мог наговориться.

— И сны, — сказал он. — Я видел сны с тобой, два раза, о том, как мы познакомились на той вечеринке. Это такое счастье, понимаешь? А теперь? Что со мной теперь? Вся моя жизнь пройдёт вот так? — сказал он.

Он подождал, ему хотелось, чтобы что–то сказала и Лин тоже, но она молчала.

— Вот так? — повторил он. — Я не знаю, что с этим делать. Это… это… — из груди Альберта рвалось невысказываемое, неописуемое, точнее, нужное слово он знал, но Альберт не хотел использовать именно его. Но, в конце концов, пришлось. — Это беспомощность, — сказал он. — Сколько беспомощности вокруг! Посмотри… Я беспомощен. Мир беспомощен. Народы. Люди. Все. Я так не могу.

Ему хотелось говорить ещё и ещё, но он замолчал. Уж слишком долго Лин молча водила пальцем по ободку чашки.

Она заговорила лишь когда молчание совсем уж затянулось.

— Ты меня–то любишь? — внезапно спросила она.