Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 1

«Духовные глаза» Онегина наконец-то приоткрываются: от внешних впечатлений, от мало помогающих ему книг, в которых запечатлелась далёкая от русской почвы чужая мудрость, они обращаются к глубинам собственного сердца. И там, в тёмных, не прояснённых для него лабиринтах, начинают блуждать спасительные, манящие огни. Просыпается «змея сердечных угрызений» (так именуется на его языке «Царство Божие внутри нас» – совесть). Онегин видит «на талом снеге» недвижного юношу – призрак убитого им Ленского; проносится в его воображении «рой изменниц молодых», и вдруг, как укол и упрёк, – «сельский дом, и у окна сидит она… и всё она!». Вот эти русские глубины дремлющей онегинской души, которые он начинает обнаруживать в себе, как раз и выводят его к Татьяне, которую он не понял, не оценил тогда и которую тщетно пытается понять сейчас. Но всё это пока ещё так призрачно, так туманно и неопределённо в нём, что автор не выдерживает и срывается на грубую шутку:

Он так привык теряться в этом,
Что чуть с ума не своротил
Или не сделался поэтом.
Признаться: то-то б одолжил!

Чувства Онегина при всей искренности и силе остаются тёмными, поврежденными «наукой страсти нежной». Онегин не знает одухотворённой любви, поднимающейся над элементарной человеческой чувственностью. Именно чувственность превращает его в раба стихийной, неуправляемой страсти. И Татьяна права, когда в сцене последнего свидания упрекает Онегина в «обидной страсти», в лёгкости сердечного чувства:

А нынче! – что к моим ногам
Вас привело? какая малость!
Как с вашим сердцем и умом
Быть чувства мелкого рабом?

Любовь Онегина лишена национальной духовно-нравственной опоры и потому обидна Татьяне. Ведь при всей её силе и безоглядности она не выходит за пределы светского «стандарта». В основе её – типичный светский адюльтер, нравственная облегчённость, неуёмная чувственность. А потому, с досадой и упреком обращаясь к Онегину, Татьяна говорит:

А мне, Онегин, пышность эта,
Постылой жизни мишура,
Мои успехи в вихре света,
Мой модный дом и вечера,
     Что в них? Сейчас отдать я рада
     Всю эту ветошь маскарада,
     Весь этот блеск, и шум, и чад
     За полку книг, за дикий сад,
     За наше бедное жилище,
     За те места, где в первый раз,
     Онегин, видела я вас,
     Да за смиренное кладбище,
     Где нынче крест и тень ветвей
     Над бедной нянею моей…

Так понять всю противоречивость онегинской любви-страсти, всю разрушительную бесплодность её могла только Татьяна, высокий ум и интеллект которой питался её «русской душой». Во имя любви к Онегину, не плотской, чувственной, а высокой и одухотворённой любви, Татьяна нашла в себе силы произнести самые мужественные и мудрые в романе слова:

Я вышла замуж. Вы должны,
Я вас прошу, меня оставить;
Я знаю: в вашем сердце есть
И гордость и прямая честь.
Я вас люблю (к чему лукавить?),
Но я другому отдана;
Я буду век ему верна.

Прав В. С. Непомнящий, утверждающий, что «чувство» и «любовь» Татьяны – «вовсе не проявление “потребностей” и “страстей” эгоистического “естества”, разъединяющего одного человека с “другими”, а качество, очеловечивающее человека в единении и взаимопонимании с “другими”, в любви к ближним, не отделяющей “одного” человека от “другого”, “чувство” от “долга”. Для понимания романа, в первую очередь Татьяны, это имеет первостепенное значение. Все споры, все недоумённые или осуждающие взгляды в сторону Татьяны в связи с её поведением в последней главе романа объясняются тем, что поступки Татьяны рассматриваются в привычном плане борьбы “чувства” и “долга”. Но это не коллизия Татьяны – миросозерцание её коренным образом отличается от описанного выше. Чувство Татьяны к Онегину вовсе не “борется” с долгом, совсем напротив: Татьяна расстаётся с Онегиным во имя любви к нему, ради него – и в этом столкновении героя с совсем иными, незнакомыми ему основаниями нравственной жизни заключается весь смысл финала романа…»

Татьяна поняла глубочайшее, трагическое несоответствие между назначением Онегина и его существованием, отделив от героя «онегинское» и убедившись, что это «онегинское» – «призрак», «пародия», «подражание». Она почувствовала, что у Онегина есть другое, более высокое предназначение, которое «онегинство» в нём давит, не давая ему раскрыться и развернуться, превращая Онегина в жертву «бурных заблуждений и необузданных страстей».