Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 1

обращается Татьяна с вопросом ещё в девичьем письме к Онегину. Такой же высокий духовный запрос по отношению к нему она сохраняет и сейчас, говоря, что любит другое в нём. «Другому отдана» Татьяны значит не только верность старому мужу, но и преданность той величайшей святыне, которая открылась ей и которую она прозревает в разочарованном, мятущемся Онегине. Но эту святыню нельзя никому навязать. Онегин сам должен открыть её в себе страдальческим жизненным опытом.

«Как громом поражённый» последним свиданием с Татьяной, Онегин остаётся на пороге новой жизни и нового поиска. Пушкин разрешает в конце романа основной, узловой конфликт его, указывая Онегину устами Татьяны «путь, истину и жизнь». Одновременно в характере Онегина он даёт художественную формулу будущего героя русских романов Тургенева, Толстого, Достоевского. Все эти писатели «раскроют скобки» пушкинской формулы и поведут своих героев путями, векторы которых, а также границы и горизонты очерчены Пушкиным. То же самое можно сказать и о Татьяне. К ней восходит галерея женских образов Тургенева, Гончарова, Толстого, Некрасова, Островского и Достоевского. «Даль свободного романа» открывается у Пушкина в будущее русской жизни и русской литературы.

С этой точки зрения весь пушкинский роман напоминает собою ещё не распустившийся бутон, заключающий в себе будущий цвет и плод русской жизни, все «лепестки», все силы которого с присущей им жизненной энергией ещё не развернулись, но уже готовы к самораскрытию. В сердцевине этого бутона ещё не состоявшаяся любовь Онегина и Татьяны, символизирующая далеко разошедшиеся в послепетровский период, но теперь устремившиеся к соединению коренные силы и стихии русской жизни: «кипящая в действии пустом» интеллектуальная вершина русского общества и остающаяся верной преданиям и святыням тысячелетней России провинциальная глубина.

«Маленькие трагедии». «Повести Белкина»

В «Маленьких трагедиях» поэт обратился к узловым этапам западноевропейской цивилизации, определившим её целостный облик и обнажившим её смысл. Западный мир дан здесь в историческом развитии от позднего Средневековья («Скупой рыцарь») к Возрождению («Каменный гость») и далее к эпохе западноевропейского Просвещения («Моцарт и Сальери»). Этот мир представлен в главных человеческих страстях: деньги («Скупой рыцарь»), искусство («Моцарт и Сальери»), любовь («Каменный гость»). Увенчивает цикл «Пир во время чумы», в котором западноевропейская личность поставлена перед земным пределом, перед главным испытанием – смертью.

Пушкин обнаруживает в «Маленьких трагедиях» свойственную его русскому гению «всемирную отзывчивость». Он перевоплощается в человека европейского Средневековья, Возрождения и доводит дух европейской культуры до максимального напряжения. В экстремальных ситуациях обнаруживается сила и слабость западной духовности. В основе её лежит культ человеческой индивидуальности, оборачивающийся разрушительным эгоизмом. Страсть к предельному обогащению становится предельным самоограблением – как внешним, так и внутренним («Скупой рыцарь»), сальерианское предательство искусства вытекает из рыцарски-самовластной преданности ему («Моцарт и Сальери»), донжуанство становится жертвой собственных любовных наслаждений («Каменный гость»).

«Каждая из трагедий, – замечает Н. Н. Скатов, – это утверждение себя личностью вопреки всему – в деньгах, в искусстве, в любви, утверждение себя в жизни, и в каждой из трагедий – опровержение личности, встречающей, в конце концов, последнее препятствие – смерть, ибо действительно такая личность, по выражению А. Хомякова, “заключается в себя, как в гроб”. Мотив смерти здесь непреходящ. Начавшись с замысла об убийстве и закончившись смертью барона в “Скупом”, он продолжится прямым убийством в “Моцарте и Сальери”. В “Каменном госте” этот мотив уже почти не умолкает: от свидания на кладбище к убийству Гуаном соперника у Лауры, к гибели Гуана от руки командора. И наконец, венчающий “Пир во время чумы”. Здесь вся идея уже в названии – жизнь и смерть. Жизнь предстаёт в своем максимуме, в напряжении всех сил. Ведь вершится веселье, “праздник жизни”, идет “пир”. Торжество жизни, вплоть до вызова, брошенного ею смерти в песне Председателя:

Всё, всё, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья —
Бессмертья, может быть, залог,
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.

Но и смерть явлена в своём максимуме, во всей фатальности и безобразии, ничем не смягчённая и не облагороженная: “Едет телега, наполненная мёртвыми телами. Негр управляет ею”. <…> В трагической сшибке жизни и смерти возникает третье – священник со словом о Боге. Председатель отвергает его, но и сам “остаётся погружён в глубокую задумчивость”».