Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 1

Как продолжение печального воя ветра над омрачённым Петроградом, из его тревожных, волнующихся стихий всплывает в «петербургской повести» фигура Евгения, бедного дворянина, мечтающего о служебной карьере, о семейной идиллии с будущей женой, юной невестой Парашей. Поэт описывает огромный Петербург, его могучего основателя Петра на бронзовом коне и маленького Евгения с его невестой. И все они подвергаются страшному испытанию. «Божья стихия» несёт разрушения городу, хотя Медный всадник выдерживает её напор. Евгения же она повергает в непоправимую беду. Наводнение сметает домик Параши и разрушает его идиллические мечты. Евгений сходит с ума, и в сознании «безумца» виновник случившегося – Пётр, построивший город «под морем» и не сумевший обуздать бушующих стихий. Возникает один из вечных в истории конфликтов – власть и личность, исторический процесс и судьба «частного» человека в нём.

Пушкин не отдаёт в этом конфликте предпочтения ни государственному (Пётр), ни личному (Евгений) началу. Высший смысл исторического прогресса должен заключаться в их гармонии. В трактовке «мятежа» Евгения иногда усматривается бунт «частного» против общего во имя торжества «частного». Но современный исследователь поэмы Ю. Борев полагает, что «идея личного счастья не только “частное” дело Евгения, но и “всеобщее” дело, так как этот герой представляет самые широкие слои “третьего сословия”. Судьба Евгения – судьба народная. И если он несчастлив и о его жизненных интересах не заботится царь, то он не заботится и о тысяче подобных»[36].

В поэме ставится вопрос о цене исторического прогресса, который будет волновать героев Достоевского. Измучивший Раскольникова, являющийся предметом спора Ивана с Алёшей в «Братьях Карамазовых», этот вопрос Достоевский не случайно адресовал «русскому гению» в знаменитой речи на открытии памятника Пушкину. В его творчестве великий романист видел истоки своих собственных идей. Оправдано ли строительство Петербурга, созидание мощной государственности за счёт интересов маленького человека – Евгения? Достоевский сказал: «…Представьте, что вы сами возводите здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им, наконец, мир и покой. И вот, представьте себе тоже, что для этого необходимо и неминуемо надо замучить всего только лишь одно человеческое существо, мало того – пусть даже не столь достойное, смешное даже на иной взгляд существо, не Шекспира какого-нибудь… И вот только его надо опозорить, обесчестить и замучить и на слезах этого обесчещенного старика возвести ваше здание! Согласитесь ли вы быть архитектором такого здания на этом условии? Вот вопрос».

Однако содержание «Медного всадника» этим кругом идей не ограничивается. Дело в том, что и Евгений, бунтующий против Петра, является человеком петровской эпохи. Пушкин не щадит не только «медного» истукана Петра, но и бедного дворянина, давно забывшего о том, кто он и откуда он. Пушкин рассказывает, что Евгений – отпрыск древнего боярского рода, что имена его дедов, прадедов и пращуров звучали в «Истории государства Российского» Карамзина. «Безродный» и «беспамятный» Евгений у Пушкина – прямое детище петровских преобразований, нарушивших «связь времён».

В набросках письма к Чаадаеву 1836 года Пушкин упрекает Петра не только в самовластном уничтожении патриаршества, пресекавшего в прошлом своим духовным авторитетом своеволие земных владык, но и в расправе над дворянской аристократией, бывшей опорой трона и контролировавшей действия государя. Пётр «уничтожил, укоротил» дворянство, опубликовав «Табель о рангах» и допустив в дворянское сословие людей случайных, неродовитых, сделавших карьеру на государственной службе, но лишённых высоких нравственных достоинств и фамильных преданий. Более ста лет дворянское сословие размывается притоком в него неродовитого, демократического элемента и теряет свою культурную, стабилизирующую роль в системе российской государственности. А ведь самодержавие без такой опоры и духовного контроля, как об этом писал ещё юный Пушкин, катастрофически вырождается в самовластие.

Заметим, что Пушкин здесь опирается на исторические взгляды Карамзина: как только самодержавие склоняется к самовластию, Провидение неминуемо и неотвратимо наказывает властителя подъёмом стихийных народных мятежей. С воспевающим волю Петра вступлением начинает диалог другой образ державного всадника среди «вселенского потопа», разлива и разгула «Божьих стихий»:

Ужасен он в окрестной мгле!
Какая дума на челе!
Какая сила в нём сокрыта!
А в сем коне какой огонь!
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?
О мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной,
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы?