Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 2

Открывает и завершает действие романа, замыкая его кольцевую композицию, образ Степана Трофимовича Верховенского. Отец мелкого беса и воспитатель главного «демона» произносит в финале «гражданскую речь» на литературном вечере, противопоставляя нигилистической бездуховности идеал вечной красоты. После того как эту речь освистали, Степан Трофимович покидает губернский город «навеки», отправляясь по большой дороге, «не зная куда».

Его «путешествие», в чём-то предвосхищающее будущий уход Льва Толстого, сопровождается полным крахом порядка во взбаламученном нигилистами городе. Развязываются все губительные страсти, пылают подожжённые городские кварталы. Федька-каторжный, из крепостных, проигранных когда-то Степаном Трофимовичем в карты, по приказу Петра Верховенского и при явном попустительстве Николая Ставрогина убивает хромоножку вместе с её братом, капитаном Лебядкиным, и поджигает их дом. В наступившей смуте сходит с ума незадачливый губернатор Лембке, мечется одураченная Петром Верховенским его жена Юлия Михайловна. Обольщённая Николаем Ставрогиным Лиза Тушина убеждается в душевной мертвенности этого человека, бежит от него и гибнет от рук обезумевшей толпы на пепелище догорающего дома Лебядкиных.

По пути «в никуда», на большой дороге Степану Трофимовичу попадается простая женщина Софья Матвеевна – книгоноша, распространяющая в народе Евангелие. Он просит её прочесть то место из Евангелия от Луки, которое смутно запомнилось ему с детства. Он не открывал Евангелие, по крайней мере, лет тридцать и только разве семь лет назад припомнил из него капельку, и то лишь по книге Ренана «Жизнь Иисуса»[18]. «О свиньях, – лепечет Степан Трофимович, – я помню, бесы вошли в свиней и все потонули…»

Софья Матвеевна читает ему эпизод из Евангелия от Луки о бесноватом в стране Гадаринской. И в сознании старого либерала-западника, идеалиста 40-х годов, происходит роковое для него прозрение: «… Видите, это точь-в-точь как наша Россия. Эти бесы, выходящие из больного и входящие в свиней, – это все язвы, все миазмы, вся нечистота, все бесы и все бесенята, накопившиеся в великом и милом нашем больном, в нашей России, за века, за века!.. Но великая мысль и великая воля осенят её свыше, как и того безумного бесноватого, и выйдут все эти бесы, вся нечистота, вся эта мерзость, загноившаяся на поверхности… и сами будут проситься войти в свиней. Да и вошли уже, может быть! Это мы, мы и те, и Петруша… и другие вместе с ним, и я, может быть, первый, во главе, и мы бросимся, безумные и взбесившиеся, со скалы в море и все потонем, и туда нам дорога, потому что нас только на это ведь и хватит. Но больной исцелится: и “сядет у ног Иисусовых”… и будут все глядеть с изумлением…»

В душе умирающего Степана Трофимовича совершается переворот. Он исповедуется и причащается довольно охотно. А по свершении таинства произносит слова, близкие к вере в Бога и в бессмертие души человеческой. «В самом ли деле он уверовал, или величественная церемония совершённого таинства потрясла его и возбудила художественную восприимчивость его натуры, но он твёрдо и, говорят, с большим чувством произнёс несколько слов прямо вразрез многому из его прежних убеждений: “Моё бессмертие уже потому необходимо, что Бог не захочет сделать неправды и погасить совсем огонь раз возгоревшейся к Нему любви в моём сердце. И что дороже любви? Любовь выше бытия, любовь венец бытия, и как же возможно, чтобы бытие было ей неподклонно? Если я полюбил Его и обрадовался любви моей – возможно ли, чтоб Он погасил и меня и радость мою и обратил нас в нуль? Если есть Бог, то и я бессмертен!.. Одна уже всегдашняя мысль о том, что существует нечто безмерно справедливейшее и счастливейшее, чем я, уже наполняет и меня всего безмерным умилением и – славой, – о, кто бы я ни был, что бы ни сделал! Человеку гораздо необходимее собственного счастья знать и каждое мгновение веровать в то, что есть где-то уже совершенное и спокойное счастье, для всех и для всего… Весь закон бытия человеческого лишь в том, чтобы человек всегда мог преклониться перед безмерно великим. Если лишить людей безмерно великого, то не станут они жить и умрут в отчаянии».

С этими словами умирает Степан Трофимович. А его ученик кончает жизнь самоубийством: «На столике лежал клочок бумаги со словами карандашом: “Никого не винить, я сам”. Тут же на столике лежал и молоток, кусок мыла и большой гвоздь, очевидно припасённый про запас. Крепкий шелковый снурок, очевидно заранее припасённый и выбранный, на котором повесился Николай Всеволодович, был жирно намылен. Всё означало преднамеренность и сознание до последней минуты».