Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 2

Богатство освобождает человека и от морали, признанной «дрожащими тварями». Подобно Раскольникову, Аркадий соблазняется мечтой о сверхчеловеке. Богатство для него тем ценнее, чем дороже оно приобретается. Он с презрением относится к сестре Анне Андреевне, которая продаёт себя, пытаясь выйти замуж за выживающего из ума генерала. Он не будет, подобно Стебелькову, подделывать ценные бумаги или, подобно Ламберту и Тришатову, прибегать к шантажу. Подросток хочет сколотить капитал честными способами, копейку за копейкой. Он готов, как подвижник, сидеть годами на хлебе и воде. Он сократил наполовину свои карманные расходы и аскетическим воздержанием скопил за два года 75 рублей.

Но живая жизнь оказывается сильнее «идеи» подростка. В Москве Николаю Семёновичу, у которого живёт Аркадий, подкидывают младенца. Эту девочку по имени Риночка хотят отдать в приют. Но Аркадий нанимает кормилицу, берёт на себя все расходы. Половина сбережений истрачена к тому моменту, когда Риночка внезапно умирает. «Из истории с Риночкой выходило обратное, что никакая “идея” не в силах увлечь (по крайней мере меня) до того, чтоб я не остановился вдруг перед каким-нибудь подавляющим фактом и не пожертвовал ему разом всем тем, что уже годами труда сделал для “идеи”».

И всё же ради осуществления своей «идеи» Аркадий решает не поступать в университет. В Петербург он едет с одним желанием увидеть отца, поразившего его воображение во время единственного визита в Москву. Тогда состоялось и краткое свидание с отцом в богатом доме, а потом на любительском спектакле, где Версилов играл роль Чацкого.

Вспыхнувшая внезапно любовь к отцу была тут же горько поругана. После этого свидания, за отказ Версилова в дополнительной плате Тушару, начались злоключения Аркадия. Теперь он хочет встретить отца, чтобы судить его. Обиженный и гордый юноша носит в сердце незаживающую рану. Сплетни и двусмысленные отзывы о Версилове приводят его к мысли, что отец недостоин любви. Но постепенно ему открывается настоящий Версилов, способный на благородные поступки, на чуткое и отзывчивое отношение к своему незаконнорождённому сыну.

В минуту откровения Версилов делится с Аркадием выстраданными мыслями. Он рассказывает о своём путешествии по Западной Европе в период Франко-прусской войны и Парижской коммуны 1871 года. Кровавые события войны двух цивилизованных народов, а потом восстание парижских рабочих, поджог Тюильри коммунарами, временное торжество восставших и беспощадное их поражение, – всё это внушило Версилову горькую мысль о закате Европы.

Во время вынужденной остановки в провинциальной немецкой гостинице он видит пророческий сон. Ему снится увиденная три дня назад в Дрезденской галерее картина Клода Лоррена «Асис и Галатея», которую он назвал для себя «Золотым веком» европейского человечества. Во сне эта картина оживает: уголок Греческого архипелага, голубые, ласковые волны, острова и скалы, цветущее прибрежье, волшебная панорама вдали, заходящее солнце… Такова генетическая память европейского человечества о своей колыбели, о земном рае… «О, тут жили прекрасные люди! – говорит Версилов. – Они вставали и засыпали счастливые и невинные; луга и рощи наполнялись их песнями и веселыми криками; великий избыток непочатых сил уходил в любовь и в простодушную радость. Солнце обливало их теплом и светом, радуясь на своих прекрасных детей… Чудный сон, высокое заблуждение человечества! Золотой век – мечта самая невероятная из всех, какие были, но за которую люди отдавали всю жизнь свою и все свои силы, для которой умирали и убивались пророки, без которой народы не хотят жить и не могут даже и умереть!»

Когда Версилов проснулся, в окно его комнаты «прорывался пук косых лучей» заходящего солнца. И в его сознании возникла невольно символическая параллель: заходящее солнце первого дня европейского человечества, которое он видел во сне, обратилось после его пробуждения в заходящее солнце последнего дня европейского человечества.

Заходящее солнце Европы! Мысль о закате Европы возникла у Версилова не случайно. «Тогда особенно слышался над Европой как бы звон похоронного колокола, – замечает он. – Там была брань и логика; там француз был всего только французом, а немец всего только немцем, и это с наибольшим напряжением, чем во всю их историю; стало быть, никогда француз не повредил столько Франции, а немец своей Германии, как в то именно время! Тогда во всей Европе не было ни одного европейца! Только я один, между всеми петролейщиками, мог сказать им в глаза, что их Тюильри – ошибка; и только я один, между всеми консерваторами-отмстителями, мог сказать отмстителям, что Тюильри – хоть и преступление, но всё же логика. И это потому, мой мальчик, что один я, как русский, был тогда в Европе единственным европейцем».