Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 2

Нет, я понял его и совершенно так, как он понимает, понял вполне и яснее, чем я понимаю что-нибудь в жизни, и никогда в жизни не сомневался и не могу усумниться в этом. И не я один, а все, весь мир одно это вполне понимают и в одном этом не сомневаются и всегда согласны… Я ничего не открыл. Я только узнал то, что я знаю. Я понял ту силу, которая не в одном прошедшем дала мне жизнь, но теперь даёт мне жизнь. Я освободился от обмана, я узнал хозяина».

Толстой и «толстовство»

Вместе с Левиными сам Толстой принимает, как ему кажется, «народную веру». Именно после «Анны Карениной» он создает целую серию философско-религиозных работ, в которых излагает парадоксально понятое им христианское вероучение – «Исповедь», «Так что же нам делать?», «Критика догматического богословия», «Царство Божие внутри вас», «В чем моя вера?», «О жизни», «Не могу молчать» и др.

Толстой берёт из Евангелия только нравственные заповеди Спасителя, считая воскресение и вознесение Христа мифом и вымыслом древних народов. Но если Христос не Богочеловек, то и Церковь с её таинствами теряет всякий смысл. И Толстой приходит к полному отрицанию Церкви, вызывая в 1901 году решение Святейшего Синода об его отлучении. Учение Толстого превращается в ересь, близкую к ереси духоборов и других народных сект.

Религиозное самоуправство Толстого встречает умного оппонента в лице фрейлины императорского двора, воспитательницы царских детей Александры Андреевны Толстой. Дочь Андрея Андреевича Толстого, младшего брата толстовского дедушки, приходилась Льву Николаевичу двоюродной тёткой. Толстой очень её любил, к её мнениям прислушивался.

«Вы любите Христа, вы хотите следовать за Ним (в этом я убедилась с радостью), и, однако, мы не можем вполне понимать друг друга, потому что Вы упорствуете видеть в Нём только величайшего проповедника нравственных законов, не признавая Его Божественности, – утверждала Александра Андреевна. – Но я бессильна делать добро, лишать себя имущества и даже любить, не будучи предварительно соединена со Спасителем той таинственной, но вполне действительной связью, которая выше всяких умствований, или, проще сказать, не имеет с ними ничего общего, так как это есть откровение и сила, не зависящая от нас.

Что представляет собой человек без этой силы? Апостол Павел говорит о нём: “Добра, которого хочу, не делаю, а делаю зло, которого не хочу” (Рим. 7: 19). Это противоречие повторяется в душе всякого разумного существа. Да, я хочу добра, а моя греховная природа противится этому желанию на каждом шагу моей жизни. Кто же поможет мне победить эту двойственность? – Только Благодать Святого Духа, которую Христос велит призывать и которую обещает ниспослать всем, просящим её горячо и неотступно. Без этой помощи я впала бы, несомненно, в совершенное бессилие, между тем как Вы считаете возможным выполнение учения Христова силой собственной воли… Отняв у людей Божественную помощь, Вы создаёте путников голодных и алчущих, лишённых пищи и воды. Хватит ли у них силы донести до конца тяготу обязанностей, лежащих на них? “Без Меня, – говорит Господь, – не можете творити ничесоже”».

Толстой не берёт в расчёт, что христианин обладает не только естественными, но и благодатными силами. Он не хочет замечать, что без поддержки благодатных сил человек остаётся пленником своей отуманенной грехом природы. Изменить её лишь своими усилиями человек не может. Св. Феофан Затворник утверждает: «Кто творит по самонадеянности, со смелостью до дерзости, в самоугодие или человекоугодие, тот, хотя и в правых делах, образует в себе злой дух самоправедности, кичения и фарисейства».

Однако впавший в ересь Толстой не перестаёт быть великим художником, способным к постоянному духовному росту и неожиданным переменам. Своё вероучение он не возводит в непреложный догмат, как это делают его многочисленные ученики. И. А. Бунин в книге «Освобождение Толстого» приводит характерный эпизод разговора с Ильёй Львовичем, сыном писателя:

«– Ты знаешь, – говорил он мне во время великой войны, – ты, верно, удивишься, что я тебе скажу, а я всё-таки думаю, что отец, если бы он был жив теперь, был бы в глубине души горячим патриотом, желал бы нашей победы над немцами, раз уж начата эта война. Проклинал бы её, а всё-таки со страстью следил бы за ней. Ведь у него всегда было семь пятниц на неделе, его никогда нельзя было понять до конца.

– Ты, как все, тоже хочешь сказать, что он был так переменчив, неустойчив?

– Да нет, не то. Я хочу сказать, что его и до сих пор не понимают, как следует. Ведь он состоял из Наташи Ростовой и Ерошки, из князя Андрея и Пьера, из старика Болконского и Каратаева, из княжны Марьи и Холстомера… Ты знаешь, конечно, что сказал ему Тургенев, прочитав “Холстомера”? “Лев Николаевич, теперь я вполне убежден, что вы были лошадью!” – Одним словом, его всегда надо было понимать как-то очень сложно…»