Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 2

Эта особенность реализма позднего Толстого, по мнению Е. Б. Тагера[30], сказалась со всей очевидностью в повести «Смерть Ивана Ильича» (1884–1886). В смертельной болезни Иван Ильич вспоминает школьный силлогизм из учебника логики: «Кай – человек, люди смертны, потому Кай смертен». Иван Ильич всё время считал, что этот силлогизм к нему не относится. «То был Кай-человек, вообще человек, и это было совершенно справедливо; но он был не Кай и не вообще человек, а он всегда был совсем, совсем особенное от всех других существо… Разве для Кая был тот запах кожаного полосками мячика, который так любил Ваня?»

Раньше Толстой сосредоточивал своё внимание на изображении «особенного существа» человека. Вспомним, например, его повесть «Детство». Теперь по методу художественного изображения Иван Ильич именно «Кай», а не «совсем особенное существо». И кожаный мячик со своим запахом в повести лишь назван, но не изображён. Внимание Толстого сосредоточивается не на индивидуальном, сложном и неповторимом характере, а на типовом, общехарактерном в нём, начиная с поэтики имён, нарочито безличных, массовых – Иван Ильич, Пётр Иванович.

В повести даётся суммарная характеристика жизни Ивана Ильича как «самой простой», «самой обыкновенной» и этим-то как раз и «самой ужасной». Лейтмотивом через всё повествование проходят фразы – «как всегда», «как все», «то же самое, что у всех». Если у раннего Толстого акцент делался на том, что «люди как реки», если разлив многообразных индивидуальностей наполнял безмерное пространство его романов, то теперь Толстой делает акцент на том, что многообразие относительно – «вода одинаковая во всех».

Это распространяется даже на описание Ильи Ильича на смертном одре: «Мертвец лежал, как всегда лежат мертвецы, особенно тяжело, по-мертвецки, утонувши окоченевшими членами в подстилке гроба, с навсегда согнувшеюся головой на подушке, и выставлял, как всегда выставляют мертвецы, свой жёлтый восковой лоб с взлизами на ввалившихся висках».

Как это описание отличается от изображения умершей маленькой княгини, жены князя Андрея, с её неповторимым, лишь ей свойственным выражением упрёка, застывшем на её лице! «Она мёртвая лежала в том же положении, в котором он видел её пять минут тому назад, и то же выражение, несмотря на остановившиеся глаза и на бледность щёк, было на этом прелестном детском робком личике, с губкой, покрытой чёрными волосиками. “Я вас всех любила и никому дурного не делала и что вы со мной сделали? Ах, что вы со мной сделали?” – говорило её прелестное, жалкое, мёртвое лицо».

В творчестве Толстого до его религиозного перелома торжествует пафос отдельного, личного, ни на что не похожего. Писателя увлекает капризная прелесть неповторимого выражения лиц. Теперь же господствует пафос общего. Судьба Ивана Ильича как бы переадресуется каждому, всем. Это придаёт широкую масштабность замыслу повести. Толстой как будто бы хочет сказать, что нельзя жить так, как жил Иван Ильич, как живёшь ты, как живём мы все.

По точному замечанию И. А. Бунина, «наиболее заветной художественной идеей» Толстого было следующее: «взять человека на его высшей мирской ступени (или возвести его на такую ступень) и, поставив его перед лицом смерти или какого-либо великого несчастия, показать ему ничтожество всего земного, разоблачить его собственную мнимую высоту, его гордыню, самоуверенность… Отсюда и “постоянное стремление его видеть и развенчивать то, что таится в душе человека под всеми формами блестящей внешности”. Почему так преклонялся он перед “народом”? Потому, что видел его простоту, смирение; потому что миллионы его, этого простого, вечно работающего народа, жили и живут смиренной, нерассуждающей верой в Хозяина, пославшего их в мир с целью, недоступной нашему пониманию»[31].

Именно в простом деревенском парне Герасиме находит умирающий Иван Ильич ту правду, которая так нужна ему, уходящему из этого мира, ту правду, которой нет в окружающих его друзьях и даже в родных и близких: «Один только Герасим понимал это положение и жалел его. И потому Ивану Ильичу хорошо было только с Герасимом. Ему хорошо было, когда Герасим, иногда целые ночи напролёт, держал его ноги и не хотел уходить спать, говоря: “Вы не извольте беспокоиться, Иван Ильич, высплюсь ещё”; или когда он вдруг, переходя на “ты”, прибавлял: “Кабы ты не больной, а то отчего же не послужить?” Один Герасим не лгал, по всему видно было, что он один понимал, в чём дело, и не считал нужным скрывать этого, и просто жалел исчахшего, слабого барина».