Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 2

У героя есть здоровое «зерно», плодотворная первооснова для живого развития. Это зерно – православие, посеянное в душу Ивана в самом начале его жизненного пути матерью, пошедшее в рост с пробуждением совести в образе являющегося к нему, пострадавшего от его озорства монаха. Но зерно в нём пока ещё только прорастает, и характер Ивана на этой основе ещё только складывается в ходе трудного роста, искушений и испытаний. Определяет этот рост артистическая натура Ивана, называющего себя «восхищённым человеком». Не рассудок, а инстинкт красоты движет и ведёт его по жизни.

Сначала эта эстетическая одарённость проявляется в его пристрастии к коням, в бескорыстном любовании их красотой и совершенством. Причём Иван не только поэт в душе, но и одарённый рассказчик, талантливо передающий свои восхищения образным, поэтическим словом. Вот его рассказ о кобылице Дидоне: «Дивная была красавица: головка хорошенькая, глазки пригожие, ноздерки субтильные и открытенькие, как хочет, так и дышит; гривка лёгкая; грудь меж плеч ловко, как кораблик, сидит, а в поясу гибкая, и ножки в белых чулочках лёгких, и она их мечет, как играет».

В татарском плену это чувство красоты укрепляется в тоске по родимому краю, принимает ярко выраженные христианские черты: «Эх, а дома-то у нас теперь в деревне к празднику уток, мол, и гусей щипят… и отец Илья, наш священник, добрый-предобрый старичок, теперь скоро пойдёт он Христа славить… Ах, судари, как это всё с детства памятное житье пойдёт вспоминаться, и понапрёт на душу, и станет вдруг загнетать на печенях, что где-то ты пропадаешь, ото всего этого счастия отлучён и столько лет на духу не был, и живёшь невенчаный и умрёшь неотпетый, и охватит тебя тоска, и… дождёшься ночи, выползешь потихоньку за ставку, чтобы ни жёны, ни дети и никто бы тебя из поганых не видел, и начнёшь молиться… и молишься… так молишься, что даже снег инда под коленами протает и где слёзы падали – утром травку увидишь».

Никакого зла на татар Иван не держит, понимает и оправдывает их даже и тогда, когда они его «подщетинили». Но войти в чужую жизнь, слиться с ней, позабыть о православной Руси, о своей христианской вере Иван не может. Он душой не прирастает ни к татарским жёнам, ни к детишкам и не почитает их своими: «Да что же их считать, когда они некрещёные-с и миром не мазаны». И жалеть-то их Ивану некогда: «Зришь сам не знаешь куда, и вдруг перед тобой отколь ни возьмётся обозначается монастырь или храм, и вспомнишь крещёную землю и заплачешь».

Испытания плена одухотворяют строй мыслей и чувств Ивана новой формой бескорыстной любви к России, которую не могут поколебать никакие обиды от своих земляков: ни равнодушие к его судьбе заехавших однажды в степь православных миссионеров, ни жестокое решение батюшки Ильи отрешить его от Святого Причастия, ни приказ графа отодрать плетьми на конюшне.

После бегства из плена, возвращения на родину поворотным событием в жизни героя станет встреча с высшим типом человеческой красоты, открывшейся ему в цыганке Груше: «Вот она, – думаю, – где настоящая-то красота, что природы совершенство называется… это совсем не то, что в лошади, в продажном звере».

Давно было замечено, что вся история взаимоотношений князя и его слуги Ивана с цыганкой Грушей напоминает историю любви Печорина к красавице Бэле в пересказе Максима Максимыча из романа Лермонтова «Герой нашего времени». Но внешнее сходство ситуаций допускается Лесковым специально, чтобы подчеркнуть их глубокое различие. Максим Максимыч у Лермонтова – добродушный и жалостливый человек, сочувствующий Бэле и совершенно не понимающий сложного характера Печорина. У Лескова же всё наоборот. Иван Флягин видит князя, своего хозяина, насквозь. С самого начала любовного романа князя с Грушей Иван чувствует неизбежность драматического конца: «Видите, мой князь был человек души доброй, но переменчивой. Чего он захочет, то ему сейчас во что бы то ни стало вынь да положи – иначе он с ума сойдёт, и в те поры ничего он на свете за это не пожалеет, а потом, когда получит, не дорожит счастьем. Так это у него и с этой цыганкой вышло… Знавши все эти его привычки, я много хорошего от него не ожидал и для Груши, и так на моё и вышло».

В отличие от Максима Максимыча Иван Северьянович сам глубоко уязвлён красотой Груши. Причем его любовь бесконечно одухотворённее, светлее и чище, чем поверхностное увлечение князя, пленённого внешней красотой цыганки и совершенно глухого и равнодушного к её душе. Быстро пережив своё внешнее увлечение, капризно-чувственное, а потому и не постоянное, сам князь, обращаясь к Ивану, признаёт его духовное превосходство над собой: «Ты артист, ты не такой, как я, свистун, а ты настоящий, высокой степени артист, и оттого ты с нею как-то умеешь так говорить, что вам обоим весело». Иван любит Грушу духовной любовью – братской, чистой и самоотверженной. Понимая это, Груша тянется к нему, как сестра, за поддержкой и опорой в трудную минуту своей жизни.