Русская нарезка

У матери есть недостаток, слабое место: с ней можно го­ворить логически. Отец это использует. Переходит в наступ­ление. Хочет знать, о чём они говорят на собраниях. До сих пор не выросла и хочет жить в сказочном мире... Спокойно доедает яичницу, вытирает тарелку кусочком хлеба и съедает его — новая привычка. Цыганка в длинной цветастой юбке бросает какую-то смятую бумагу в костёр.

Сравнила себя с другими детьми в классе... Увидела себя красивой, сильной... Быть красивой на сцене... Живитель­ный, трагический, искрящийся свет... Трудно поверить, что такой глубокий мрак не под ней и не сверху, а впереди... Прекрасно справилась в первый раз, без волнения, на подъ­ёме, в каком-то светлом одиночестве... Ей не нравились лю­ди из тени... Только те, кого видно всегда. Слушать разгово­ры, слушать смех и смеяться. Её смех был теперь другим... На занятиях по актёрскому мастерству её научили смеяться.

Что-то в ней готово было подняться навстречу этой странной музыке... На репетицию на велосипеде в голубом платье, в котором её руки совсем открыты. Приезжает на грани опоздания. Всегда лучше сразу к делу. Говорит, не гля­дя на неё — этого не видно из зала, но ей это заметно... На окно — это кусок картона с четырьмя кривыми отверстиями который висит на стене... Уже ночь. Ещё позже мир сомк­нётся до размеров дома; утром возникнет новый мир с дру­гой погодой, другим небом и солнцем, а каждый дом впитает в себя прошедший день и каждый человек в нём станет на день старше. На улице никого нет. Она раньше никогда не видела эту улицу в темноте. Фонари горят ровно. Незаметно начинается и тихо идёт дождь. Капли касаются открытых рук. Дорога становится чёрной и блестящей. В ней стало меньше или больше света? Дождь уже на лице. Ей

На самом деле я не слишком любила театр. В нём много натуги, фальши. Трудно на сцене быть естественной, пы­таться переживать настоящие чувства, одновременно произ­носить эти выспренние, громоздкие стихотворные строчки.

Человек просто не может говорить ничего похожего. У Мак­свелла Андерсона были строчки которые я помнила потом десятки лет, именно из-за их неестественности они врезались мне в память. И я не скучала по школе на каникулах. Хоте­лось как можно скорее уехать из дома. Родители стали ссо­риться чаще, под конец это была одна непрерывная ссора со своими приливами и отливами, со своим содержанием. Хо­телось уехать от матери. Вырвать из себя всё, что во мне бы­ло от неё, похожего на неё. Это, конечно, совсем не удалось. Лучше получалось развивать в себе то, что ей не нравилось. Она не любила искусство сверх меры — тесной, спартанской меры — может быть, картина на стене, желательно реали­стичный пейзаж, и без глубоких мыслей, сильного чувства — сходить в кино раз в месяц — ну, или раз в две недели; и ни­какой музыки. Я заставила себя любить джаз, классическую музыку, рисовать и читать. Насколько драмы в стихах неук­люжи, настолько сами стихи могут быть живыми — особен­но в современной... Всегда верила в переезды, в перемену мест... Первый раз труднее всего. Мне удалось получить сти­пендию — поехала в одном платье, другой одежды у меня не было.

Искала работу. Взяли в страховочную компанию. Доби­раться долго, но платили неплохо. Говорил только о себе но в то же время умел забыть себя и полностью отдаться че­му-то увлечься до самозабвения. Глаза печальные испуганные всегда живые. Большие спокойные руки. Мне было тепло с ним. К тому же, читал мне стихи, я влюбилась в него. Он был полной противоположностью моей семье. Нам казалось, что мы всё можем. Свободны от того, в чём увязли другие. У нас получится то что у других так и остаётся в детских меч­тах. Мы были очень смелыми. Мы решили пожениться и уе­хать на край света. На север. Когда я сказала ему, что бере­менна, он спокойно ответил что пионеры рожают детей в полях, берут их под мышку и шагают дальше — с оптимиз­мом и нежностью — сказал, что всё хорошо. Я никогда не хотела видеть его насквозь. Не хочу быть с человеком, чьи мысли и чувства я понимаю полностью.

Мы поселились на просторной улице в одной из тесных квартир старого кирпичного дома. Прямо напротив нас ка­толическая или православная церковь в которой кажется был только один большой колокол с незабываемым звуком начи­нал мерно бить и всё вокруг как будто каждая вещь в доме впитывали слушали этот гул вздрагивала каждый раз когда начиналось по спине рукам шли мурашки такой древний и человечный звук. Должно быть, он очень сближал тех, кто посещал церковь. Мы туда не ходили ни разу.

Мы вместе записались на вечерние курсы живописи, стали ходить сначала вместе, потом я ходила одна. Все старше ме­ня, взрослые, с бородами, кажется у них курсы были средст­вом для решения проблем не связанных с живописью эти взрослые люди в длинных пальто, худые, с тревогой в глазах, рассаживались вокруг цветка в вазе — или нескольких цве­тов — и с серьёзным, надутым видом чертили что-то на бу­маге, пытаясь перенести на неё цветы...

Началась война.