Русские баптисты и духовная революция (1905–1929 гг.)

Если церковные писатели изображали появление рационалистического сектантства как отклонение от истинной русской природы, то либералы и народники видели в нем естественный продукт народного развития, соответствующий их картине исторического развития в целом. В этом смысле показательны взгляды толстовки Варвары Ясевич-Бородаевской, выдающейся специалистки по сектантству. Она утверждала, что в бурной общественной атмосфере после отмены крепостного права, когда с 1862 г. среди крестьянства стала распространяться Библия на разговорном русском языке, было неудивительно, что, как прежде на Западе, доступность Священного Писания привела к появлению протестантских движений. По ее мнению, «сектантство с рационалистическим направлением явилось вполне естественной стадией развития народной веры» [Ясевич-Бородаевская 1912: 19–20]. Представление о том, что русская религиозная жизнь с неизбежностью будет развиваться по историческим законам, которые являются общими для Запада и России, также разделял известнейший историк и либеральный политик Павел Милюков, когда писал о месте сектантства в русской культуре. Согласно Милюкову, общий закон развития религии состоял в «постепенной спиритуализации религии, в постепенном превращении религии обряда в религию души». Он увязывал баптизм с давней традицией «духовного» христианства (к которому принадлежали также молокане и духоборы), бытовавшей в русской народной среде и развившейся из идей, проникших в Россию с Запада после Реформации [Милюков 1905: 96, 99,143][94]. Другой либерал, Сергей Мельгунов, также утверждал, что рационалистическое сектантство является «продуктом прогрессирующей народной мысли, первой ступенью ее развития и попыткой философского обоснования вопросов веры» [Мельгунов 1907: 75].

Существовали причины, по которым миссионеры и интеллигенция были так заинтересованы вопросами происхождения рационалистического сектантства и его совместимости с русским народным характером. Для православных исследователей баптистского движения от ответа на вопрос о том, представляло ли оно туземное явление или развилось от импортированных идей, зависел выбор стратегии антисектантской миссии. В первом случае основой миссионерской работы должно было стать народное образование, призванное направить дух простых людей в сторону его «естественного» развития. Однако, если рационализм – продукт внешних влияний, то миссионеры должны были сосредоточиться на искоренении «органически ему неродных» сил, которые искусственно создали условия для развития духовного заблуждения [Алексий (Дородницын) 1903: 117–118]. Миссионеры в основном предпочитали вторую версию происхождения баптизма, поскольку русская душа виделась им «естественно» православной. В результате они фокусировались на обнажении ошибок протестантской теологии в своих выступлениях перед собственной паствой и в диспутах с сектантами вместо того, чтобы реформировать жизнь прихода в ответ на закономерное недовольство населения.

Представители интеллигенции, искавшие подтверждений революционного потенциала в русском народе, любили делать политические выводы из наблюдения над религиозной жизнью сектантов. Описывая свои впечатления от баптистского съезда 1909 г. в Петербурге, один из наблюдателей отметил, что,

глядя на кряжистые, бородатые фигуры баптистских делегатов, слушая их обдуманную, степенную и вескую речь, невольно представляя их на депутатских креслах в Таврическом дворце, не скажешь, что этих крепких убежденных людей сможет кто-нибудь заставить «плясать под свою дудку» [Огнев 1911].

Владимир Бонч-Бруевич, большевик и исследователь русского сектантства утверждал в 1910 г., что «баптисты, будучи политически весьма умеренными людьми, все-таки всегда чувствовали и понимали устарелость прежнего порядка». Именно их вера, говорил он, приводила их к таким выводам: