Русские беседы: соперник «Большой русской нации»

«Мне случалось здесь уже, в Туле, слышать от молодых людей похвалы моему „героизму“, что было горьким для меня упреком. Я знаю, что личность моя приобрела теперь во мнении многих странный, унизительный для меня смысл. Поэтому я желал бы показать всем, что мой идеал возможной на земле справедливости, здравомыслия и практической любви к человеку заключается в русском правительстве, что на старое время русское вообще, и в особенности на украинское, я смотрю с ужасом и жалостью и что, по моему мнению, для России теперь только наступило время полного развития прекрасной государственной жизни, начатой Петром Великим. „Черная Рада“ моя, вновь исправленная и местами переделанная, представляет как нельзя яснее всю беспорядочность украинской старины и, будучи основана на долгом изучении исторических источников, докажет всем рассудительным людям, что старина наша похожа на страшную ночную сказку и что светлый день спокойной жизни настал для Малороссии только в новейшее время. Если б я был так счастлив, чтобы правительство возвратило мне свою доверенность позволением печатать, я бы выступил на новое литературное поприще с этим романом.

Я уверен, что он заставил бы думать иначе обо мне и тех, которые негодуют на безрассудство проповеданных мною прежде мыслей, и тех, которые делают меня каким-то ламанчским героем. То и другое тяготит мою душу, и, ваше превосходительство, как было бы для меня радостно, если бы все верили в мое перерождение по-вашему!»[91](КМТ-2: 110).

7 марта (?) 1848 г. Кулиш писал М.П. Погодину: «Я не получил еще дозволения печататься и не получу его до тех пор, пока не представляю в III отд. Канцелярии Е.И.В. такого произведения, которое бы показало Правительству, что современные политические вопросы для меня как для писателя не существуют и что одно безотносительно прекрасное сделалось моею целью. С этим намерением я приступил к роману из времен Самозванца Отрепьева и завязываю его в Северской Украйне, где скопище сподвижников Косолапа, вместе с людьми опальных бояр, вместе с бессильными командами воевод и их чиновников, и жизнь пограничная, всегда отличная от жизни стран центральных, представляют довольно романтических концепций… Я по возможности намерен избегать известных исторических картин, а больше буду стараться ловить такие случаи, где историк рад бы что-нибудь сказать, да не смеет в важном своем параде своротить с большой дороги на проселочную, неизвестную, не означенную верстами» (Савченко, 1929: 21), а спустя полгода извещал того же корреспондента: «… дело мое приняло странный оборот: вместо романа вспало ми ум похоти написать историю, и вот я принимаюсь и произвожу Историю Бориса Годунова и Дмитрия Самозванца. Книга вышла страниц в 300, за вкус не отвечаю, а состряпано горячо. Я послал ее на цензуру в III Отделение Собственной Е.И.В. Канцелярии и буду очень рад, если она отворит мне дверь в типографию. Роман между тем я начал и хотя историческим трудом проложил себе дорогу сквозь трущобу темной старины, но не знаю, как скоро его окончу: дело не легкое вызвать из гробов чужих праотцов! свои послушнее» (Савченко, 1929: 22, письмо от 1 сентября 1848 г.).