Русские беседы: соперник «Большой русской нации»

Значение Костомарова и для украинофильства в эти годы определяется не только масштабом его теоретического вклада или оригинальностью публицистических работ, но в первую очередь тем, что он был единственным из всех деятелей украинофильского круга, который обладал общероссийской славой и авторитетом в глазах как общественности, так и властей. Иными словами, он был голосом направления – независимо от того, в какой степени он сам желал быть таковым, – и, соответственно, был вынужден принимать на себя соответствующую ответственность и соответствующую роль: во многих случаях единственный или один из немногих шансов быть услышанными для его единомышленников – был воспользоваться его голосом, побудить его высказаться публично или использовать имеющиеся у него непубличные возможности воздействия и убеждения.

Отчасти и с этим, думается нам, следует связать весьма умеренную и в большинстве случаев очень осторожную позицию Костомарова: в отличие от других, менее заметных украинофилов, он ощущал ответственность не только за себя и за собственные слова, но в равной степени и за тех, кто с ним и с занимаемой им позицией ассоциируется.

Период с 1859 по 1861 г. был временем наибольшего (после ареста 1847 г.) радикализма воззрений Костомарова: так, если в подцензурной статье о «двух русских народностях» он говорит о едином «русском народе», то в написанном в 1859 г. и опубликованном в январе в герценовском «Колоколе» письме, подписанном им «Украинец», Костомаров выстраивает три народа однопорядково, заканчивая свой текст призывом: «Пусть же ни Великороссы, ни Поляки не называют своими земли, заселенные нашим народом», а непосредственно перед этим пишет:

«В будущем славянском союзе, в него же веруем и его же чаем, наша Южная Русь должна составить отдельное гражданское целое на всем пространстве, где народ говорит южнорусским языком…» ([Костомаров], 1860: 503).

Здесь можно видеть, что чаемый союз мыслится не только как союз народов, но и «земель», так что, хотя, как мы отмечали выше, сам Костомаров отвергал упреки в стремлении к выделению территориальному, однако сомнения, возникавшие даже у весьма расположенных наблюдателей, были явно не безосновательными. Так, графине А.Д. Блудовой Костомаров в 1861 г. отвечал:

«Вы пишете, что южнорусская народность распространяет свои притязания на Екатеринославскую и Херсонскую губернии. Если бы могла быть речь о каком-нибудь размежевании и разделении политическом, тогда вопрос об отношении народности к территории мог сделаться вопросом важным, но как этого нет и быть не может, то для дела южнорусской народности вовсе не нужно определение территории в ином каком-нибудь смысле, кроме этнографического. Так как оба вида народности не два народа, но единый народ в двух видах, то естественно, что страна южнорусской народности есть та, где находится эта народность, как равно и великорусской народности край там, где она есть. Села великорусские в Черниговской губернии я присоединяю к понятию Великоруссии, равно села южнорусские в Саратовской губернии к Малороссии. Вообще в названиях наших народностей нельзя избежать неточности. Если мы говорим южнорусская, то разумеем здесь первоначальное гнездо, а в настоящее время – в Петербурге, в квартире редактора „Основы“ я считаю себя в Малороссии, и равно в квартире переселившегося в Киев москвича чувствую себя в Великороссии. Границ территориальных нет и быть не должно» (Абрамович, 1926: 82–83).