Русские беседы: уходящая натура

Любая экзотика сама по себе малоинтересна – она повод для картинки в журнале, пары строк примечаний, тем и ограничиваясь. Ведь «экзотика» – нечто непривычное для нас и способное поразить воображение, выбить его из привычной колеи чем-то ярким, громким, пестрым. Но яркое, если оно становится повсеместным, перестает замечаться или же замечается исключительно как то, что раздражает глаз, как шум, к которому мы можем привыкнуть, но желание отдохнуть от которого не оставляет нас, а внезапно обрушивающееся мгновение тишины делает возобновление шума особенно мучительным.

Отправляясь в страны и места, имеющие статус «экзотических» (а для нашей культуры таким пространством традиционно считается Восток, причем в первую очередь Восток Дальний, со времен Марко Поло и явившихся три с половиной столетия спустя отцов-иезуитов, Дальний Восток выступает «иным» в предельном смысле, чистым оборотничеством, и этого статуса его не лишило ни открытие Америк, ни современная модернизация этих обществ, скорее, напротив, лишь подчеркнув его, когда достижение идентичного результата вызывает изумление еще большее, чем отличия: эффект, сходный с болтовней попугая или, заранее прошу прощения за некорректность примера, но избирая его ради точности, как если бы обезьяна в ответ на болтовню публики у вольера заговорила отточенными фразами), мы стремимся, зачастую сами не осознавая этого, разглядеть за экзотикой человеческое существование – понять необычность в ее обыденности.

Мегаполисы вроде бы не лучшее место для такого рода наблюдений – они ведь «все одинаковы» или, во всяком случае, куда больше похожи друг на друга, чем схожа с любым из них местная провинция. Уклад традиционной жизни невнятен для постороннего, именно потому, что он традиционен, и во многом неявен, требует особых усилий для вхождения, чтобы увидеть хоть нечто, выходящее за пределы фасада, призванного одновременно показывать и скрывать (а в традиционном обществе, опять же, скорее скрывать – подобно что мусульманскому, что китайскому традиционному жилищу, отгороженному от посторонних, не только всю «жизнь», но и всю «красоту», показное обычно упрятывая в глубину, лишь давая намек на помещенное там украшенными воротами или возвышающейся крышей центрального строения). В этом, однако, позволительно усомниться, мелочи и детали способны нередко сказать больше, чем сильные отличия. Последние настолько бросаются в глаза, что становится трудно отличить существенное от несущественного, значимое отличие от отличия по форме, скрывающего куда более важное сходство, современный мегаполис, в сущности, похож на любой другой, и оттого его отличия выступают как черты родового сходства, родословной, откуда он вышел, тогда как внешний его облик сформирован интернациональной средой.

Дальний Восток оказался не столько захвачен вестернизацей, сколько быстро и с энтузиазмом сам включился в нее, начиная с Японии в 60-х – 90-х гг. XIX в. и далее по всем странам региона: Корея, Китай (и Тайвань, а затем и материковый Китай), не говоря уже о западных факториях, таких как Макао, Гонконг, Сингапур, тот же путь, хотя, разумеется, со своими вариациями, прошли западные разновременные колонии: Индонезия (осваиваемая голландцами с XVII в.), Филиппины (сменившие две очень разные формы колониального господства – сначала, с конца XVI в., испанского, и затем, с 1898 г., формально перестав быть колонией, попав под американское правление), Малайзия (конгломерат султанатов, обретший отдельное существование от «Индонезии» по случайностям территориального разграничения британских и голландских сфер влияния). Если до 1950-х случай Японии можно было трактовать как единичное исключение, к тому же постоянно указывая на специфичность самой вестернизации японского общества, в котором западные стандарты и модели поведения надстраивались над или рядом с традиционными отношениями (как, например, корпорации, вырастающие из местных кланов), то во второй половине прошлого столетия вестернизация стала общим для всей Юго-Восточной Азии процессом.

Впрочем, вестернизация в этом регионе оказалась почти исключительно американизацией – Пекин всеми силами стремится стать «таким же, как Америка», начиная от зданий, которые, независимо от имеющейся в распоряжении территории должны быть небоскребами, и заканчивая страстью к бытовым привычкам, заведениям, моде. Но как раз это стремление на контрасте в Пекине заставляет осознать различие культур, тех не проговоренных оснований, которые как раз и проявляются в мелочах, незначительном, том, что труднее всего воспроизвести, поскольку оно ускользает от внимания, кажется незаслуживающим его.