Русские беседы: уходящая натура

Но такие истории, конечно, крайности – благополучие XIX века множит тексты о путешествиях по Европе, по своим собственным странам (еще Стендаль будет сетовать, что французы не пишут о Франции, в отличие от англичан, порождающих бесконечную литературу описания путешествий «из Лондона в Бат», – французам кажется, что о своем говорить скучно, бессмысленно, да и вообще это не предмет описания). Европейские путешественники описывают, как они отправляются из Парижа в Неаполь или на Рейн, а самые отважные доезжают до Испании, романтической, неустроенной, опасной и любопытной, «собственного Востока Европы», расположившегося на ее «крайнем Западе», того, что легко «ориентализировать», рассказывая о страстных мужчинах, роковых женщинах, любви, не знающей правил и границ.

Это уже не литература путешествий XVII или XVIII века – автор либо описывает опыт, который предстоит повторить читателю, а тот читает «с умыслом», набираясь знаний о будущем путешествии, – она уже близка к «Бедекерам», чья слава придется на рубеж веков, но путеводители еще долго не вытеснят ее: нам интересно слышать личную интонацию, видеть не (только) сухую сводку опыта, но и сам опыт его приобретения. Другим же вариантом станут записки, письма, очерки и т. п., ценность которых – в уникальности автора, «лирический дневник» или «археологическое путешествие». В них уже непонятно, что именно интересует нас – то ли описание мест, куда мы вряд ли попадем, или, наоборот, куда мы собираемся (учась видеть, настраивая взгляд), или где мы некогда были (оживляя собственные воспоминания и сопоставляя / противопоставляя чужим), то ли личность автора, то ли сообщаемые им детали и подробности, которые являются плодом его учености и/или внимательности.

Но этот мир подробных описаний и кратких путевых очерков сводится по существу к границам Европы, знакомого и одновременно многообразного пространства. Путешественнику, добравшемуся до Кадиса из какой-нибудь европейской столицы, еще в конце XIX века было что рассказать, если он совсем уж не был обделен наблюдательностью и даром слова. Путешествия были медленны, попутчики – словоохотливы, дорожные встречи – многочисленны, а города отличались друг от друга так, что спутать и смешать их в памяти было затруднительно. Так что рассказ о гостиницах, харчевне да о местном кафедрале уже представлялся достойным внимания, к чему добавлялась еще одна функция – свидетеля: путешественник подтверждал то, что рассказывали его предшественники, вновь повторяя, что Кадис (остановимся на этом примере, раз уж он случайно возник) прекраснее всего с океана, когда в закатных лучах солнца блистает купол, и т. д.

Можно сказать, что сейчас все изменилось, или, напротив, не изменилось ничего. Чтобы сказать о другом городе нечто осмысленное, претендующее на то, чтобы быть не повтором расхожих впечатлений, в нем нужно пожить, обходить его пешком, посидеть да поговорить с разными его обитателями – по делам и просто так, почувствовать и затем отрефлексировать или просто (если есть дар к такой простоте) зафиксировать это чувство – особой интонации города. Все это достигалось путешественником прошлого по факту, из-за разницы скоростей. Теперь любой относительно большой город можно воспринять как не отличающийся от другого – или отличия свести к удобной схеме, как предлагают какие-нибудь туристические сайты: «оцените удобство зоны ожидания в аэропорту от „1“до „5“». Мы можем пересекать континенты, сохраняя верность излюбленному формату кофеен (если не самой сети, предпочитая «Starbucks» «Costa Cof ee» или наоборот), «авторские бутики» (демонстрирующие, как правило, проблематичность самого понятия авторства) и т. п. Отличия нам нужно искать, пробегая по центру, который все чаще то пространство, которое больше не принадлежит обитателям города, – это место, отведенное приезжим, картинка, в которой ценится отличие (и ценится тем выше, чем менее отличимы друг от друга что спальные районы, что какие-нибудь таунхаусы). «Город должен чем-то отличаться от другого» – и в этом напряженном поиске отличия можно найти его исчезновение, отличие теперь – сфера производства, сознательного конструирования, и в поиске этого отличия один город тождественен другому, тогда как своеобразие может возникнуть и непроизвольно, как в Москве 1990–2000-х, стремившейся изо всех сил выглядеть как «мировой город», «мегаполис as is» и оказывающейся неповторимой (что не значит, увы, привлекательной).