Русские беседы: уходящая натура

И та же лишенность интимности в повседневном обращает к другой теме – знаменитому различию между «гуманностью» и «человечностью» в споре о правильном переводе конфуцианского «жэнь»: если до середины прошлого века этот термин было принято переводить как «гуманность», то затем более корректным вариантом была признана «человечность», или – по традиционному исходу в дебатах о неточностях перевода – стали оставлять термин без перевода. Ведь за «гуманностью» стоит западная, укорененная в христианстве (и отсылающая через него к античному наследию) традиция личности, то, что отсутствует как таковое в китайской культуре: другой может быть объектом почтительности, признательности, ненависти, но он не является личностью, т. е. не является тем, что имеет уникальную самостоятельную ценность человеческого. Ценность его может быть относительно самостоятельной (как в некоторых направлениях буддизма, точнее, его этических воплощений), но тогда это будет автономная ценность наряду с любыми другими объектами. Другой может быть объектом заботы, как в том же конфуцианстве, но это попечение о другом будет носить объективный характер – не уважения другого как личности (в том числе и уважения его глупостей, заблуждений, уважения другого независимо от его личных достоинств – уважение самого факта его бытования как личности), а заботы об объективном благе: не суть важно, что другой считает для себя наилучшим, важно лишь то, что является наилучшим для него. То, что предстает нашему взгляду как жестокость, в этом измерении оказывается лишь целесообразным действием, и ритуальная благодарность за «сотрудничество», выражаемая на нескладном английском в скорых поездах, оправляющихся с Пекинского вокзала, – «T ank you very much for your cooperation!» – звучит символическим выражением зазора между произносимым и подразумеваемым, где «сотрудничество» вдруг оборачивается в действие одностороннее, в силу несопоставимости статусов субъектов, а настоящим сотрудничеством, почти по Оруэллу, становится подчинение.

Пожалуй, в этом смысле столкновение с Пекином особенно ценно, высвечивая постхристианский характер современной западной культуры. Мы можем совершенно забыть (или вовсе никогда не задумываться) о христианских основаниях нашей культуры, но они, – начиная от фундаментального опыта личности, уникальности единичного существования, опыта переживания времени как линейного, направленного, т. е. исходящего из того же представления об уникальности, неповторимости каждого момента бытия, – являются тем, на чем основываются все конкретные проявления культуры. Встречаясь вроде бы с теми же проявлениями, лишенными этого основания, осознаешь его решающий характер – и остаешься с вопросом о том, насколько возможно наше собственное существование в ситуации «пост-», как долго мы сможем воспроизводить определяющие нас смыслы, утратив те основания, которые являются их условием.

Пекин, июль 2012.

V. Жизнь других

В наши дни сложно писать текст о городе, в котором пробыл всего несколько дней и из которого знаешь менее одной дюжины обитателей, считая скопом нынешних и бывших. Всего пару веков назад с этим было гораздо проще, и сам опыт путешествий был куда ограниченнее, и различия от города к городу, от места к месту бросались в глаза. Путешествие было привилегией немногих, стоящих на верхах социальной лестницы, и бременем тех, кто располагался внизу. Первые имели возможность осматривать античные руины и завершать образование в Париже, вторые бродили по миру в поисках работы, подгоняемые голодом и насилием. Благополучные буржуа имели счастливую привилегию никуда не двигаться, не имея в том нужды, – и в то же время не имели возможностей столь разнообразить свой жизненный опыт, как аристократические (или рвущиеся в потомственную аристократию) отпрыски.

Тихая обеспеченная жизнь располагает интересоваться тем, как устроена жизнь в других местах. Юноши благополучного XIX века зачитываются книжками Майн Рида и Карла Мая, Луи Жаколио и Фенимора Купера – об индейцах, африканцах, индусах и яванцах, о другой жизни, которая для кого-то из них и правда станет первым шагом «попробовать себя на колониальном поприще», примерить пробковый шлем вместе с мечтой о быстром богатстве и невиданной свободе где-то далеко от обычного мира. Но для основного числа читателей прелесть здесь – в том, чтобы сидя в уютной, вполне безвкусной бюргерской гостиной, с хрестоматийными слониками, зеркалом и маленькими фотографиями в больших, тяжелых рамках, наслаждаться историями, которые никогда с тобой не произойдут, – и в то же время убеждающих, что жизнь не сводится к повседневности.