Русские беседы: уходящая натура

Соблазн «Запада» – это соблазн силы и процветания, а стремление «быть как Запад» тождественно по сути стремлению быть сильным, поскольку «слабых бьют». Уподобление Западу начиная от форм поведения – это уподобление сильному образцу, поскольку содержание отождествляется с формой, причем форму легче заимствовать, чем содержание, да и не очень понятно, что в этой форме относится к существенному, а что лишь поверхностный, случайный элемент. Старательно воспроизводя внешние формы, Пекин воспроизводит вполне традиционную китайскую культурную модель, ведь для китайской культуры огромное значение имеет статусное потребление. Китаец может жить в последней лачуге, но сотовый телефон купит самый дорогой из тех, которые сможет себе позволить. Тот вал подделок, фабрикой которых является Китай, в первую очередь ориентирован на самих местных жителей – важен статус, бренд, фирменное наименование.

Демонстрацией зачастую все и заканчивается – огромное сооружение из стали и бетона, выглядящее отсылкой к Чикаго, способно заключать в себе барахолку, а выверенный фасад, заказанный в парижском архитектурном бюро, будет почти непременно дополнен латунными иероглифами во всю высоту здания и уж наверняка встретит разноцветьем в вестибюле. Местное ворвется цветовым выбором, многоголосьем и обязательной суетой, которая здесь неизменный знак почтительности, способностью образовать эффект толпы из нескольких человек.

Отсутствие чего замечается быстро и обостренно – интимности. В Пекине можно уединиться, но практически невозможно обрести то, что столь привычно для горожанина, выходца из западной цивилизации, – одиночества в большом городе, отъединенности от всего и от всех. Здесь, в Пекине, можно почувствовать ценность того невмешательства в существование другого, присутствие незримой социальной границы, которая окружает каждого из нас и переступание через которую возможно только в особых случаях, в противном случае (намеренного вмешательства, столкновения на узкой улочке и т. п.) сопровождающегося извинением и выражением замешательства, легкой полуулыбкой растерянности на лицах столкнувшихся, стремлением оградить себя – и тем самым соблюсти и границу, окружающую других, не только телесно, физически, но и голосом, говоря так, чтобы твой голос доносился по возможности лишь до твоего собеседника, чтобы твои мимические жесты были доступны близкому, оставляя дальним возможность не заметить, не воспринять их.

Знаменитое искусство созерцания, покой, доходящий до искусства пустоты на акварелях эпохи династии Сун (плакучие ивы и горы), в реальности оказывается покоем, который находится посреди толпы других таких же ищущих покоя, каждый со своим раскладным стульчиком под несколькими плакучими ивами на берегу миниатюрного пруда, со всех сторон окруженного бордюром. И на тех же знаменитых пейзажах, в которых до этого видел лишь одинокую хижину на вершине горы, начинаешь различать теснящиеся внизу такие же жилища, и уходящую вдаль дорогу: любое место уединения обречено быть уединением посреди суеты и скопления людей, при невозможности в большинстве случаев удалиться от них физически даже на пару десятков метров.

Отсюда нарастающее подозрение, что знаменитые темы «одиночества», «покоя» и т. п., за чем едут толпы западных паломников в даосские и буддийские монастыри или индийские ашрамы, скрывают в основе довольно простой смысл – потребности в том покое, который для нас выступает как естественный и тяготение к которому – знак его отсутствия; что мы встречаемся с логикой «от обратного», подобно присущему западной культуре воспеванию коллективизма и «движений масс», «растворения личности»: в своих мечтах, разумеется, культура проговаривает отсутствующее, точнее, присутствующее с обратным знаком («обратное общее место»). А какая поверх этого нарастет утонченная метафизика, насколько эта потребность останется элементарной или станет стимулом к какому-то пониманию, выходящему за пределы банального, уже зависит от интеллектуальной и чувственной силы данной культуры.