Русские друзья Шанель. Любовь, страсть и ревность, изменившие моду и искусство XX века

– Сначала я назвал эту вещь «Вена», по замыслу это хореографическая поэма для оркестра, – серьезно начал композитор. – Но потом мне показалось, что точнее ее можно назвать просто «Вальс», это нечто вроде апофеоза венского вальса, и он перерастает в фантастический вихрь, – Равель волновался, говорил тихо, скороговоркой. – Такое фатальное кружение. То ли буря, то ли танец.

– Какое же счастье услышать вашу новую вещь, – подбодрил Равеля Дягилев.

– Это большая пьеса? – спросил Мясин.

– Минут на двадцать, может и больше. Пока что я не определился с темпом, – сказал композитор, вглядываясь в ноты.

– Значит, для одноактного балета, – определил хореограф.

Равель кивнул.

– У меня почти готово переложение для четырех рук, – Равель подошел к роялю. – Но это в другой раз, – улыбнулся он Пуленку. – Сегодня, господа, я исполню переложение своей симфонической поэмы «Вальс» для фортепьяно, для двух рук. – Он поклонился с достоинством. Слушатели приготовились.

Пуленк, Стравинский, Нувель, Мися были ошеломлены с первых аккордов. Дягилев сидел, опираясь на трость и закрыв глаза, лицо казалось застывшим. Сначала в музыке чувствовалось движении стихии: облака плыли по небу, и сквозь них, как солнечные лучи, пробивались темы вальсов, напоминая о светлых мелодиях Листа, Штрауса, Шуберта. Обрывки мелодий, намеки на знакомые музыкальные фразы переливались разноцветной мозаикой. Потом темы вальсов проявились четче: казалось, нарядно одетые пары кружат на паркете дворца, в свете огромных люстр, в облаке чудесных ароматов. Ясно представлялась атмосфера сияющего праздника, красивые люди. Постепенно среди звуков изящного, легкомысленного танца стали слышны раскаты надвигающийся грозы. Слушатели почувствовали приближение урагана, катастрофы. Драматические аккорды ворвались в рафинированную атмосферу венского бала – это воплощение европейской культуры XIX века, в мир условностей и этикета, оказавшийся чрезвычайно хрупким. Было неясно, какая именно катастрофа настигнет мир вальсов, – но очевидно было, что разрушительная гроза неминуема.

Эта музыка для Миси была воплощением лавины, искалечившей и опустошившей старый мир. Стихия могла принимать образ океана, войны или революции, но она всегда безжалостно разрушала человеческое и привычное. Лишь отпечаток красоты, только что-то возвышенное, созданное людьми, может остаться после такого шторма. Возможно, потом когда-то возникнет новая красота. Но только после того, как старое будет уничтожено. Мися взглянула на мужа: он сидел мрачный, погруженный в себя. Посмотрела на Дягилева – его челюсти были стиснуты, были заметны желваки.

«Наверное, Серж потрясен, вон как волнуется. Редко услышишь по-настоящему новую музыку, – решила Мися. – Как маленький Равель, такой хрупкий человек, может уловить, да еще и запечатлеть такие страсти? Он действительно бесстрашный».

Когда пьеса закончилась, Равель, красный от напряжения, обессиленно замер, потом он поднял свой пустой стакан и попросил воды. Мися позвала служанку. Все расслабились и стали наливать себе шампанское. Только Дягилев не шелохнулся, сидел задумавшись, опустив глаза, руки его по-прежнему лежали на набалдашнике любимой трости. Затем он вынул монокль, протер его, вставил обратно. Наконец импресарио откашлялся:

– Мой дорогой Равель, это шедевр, безусловно, – он несколько раз медленно хлопнул в ладоши, кивая крупной головой в такт хлопкам. Равель встал и поклонился со смущенной улыбкой.

Гости захлопали, заговорили, стали поздравлять композитора.

– Браво! – воскликнула Мися, чувствуя яркую радость, почти восторг. Ей показалось, что если появляется, если возможна в мире новая музыка, то и ее жизнь обязательно еще вспыхнет счастьем.

– Это шедевр! – повторил Дягилев, повысив голос. – Но не балет. Понимаете, дорогой мэтр, это всего лишь портрет балета, очень яркое его, живописное изображение. Я вот сразу увидел все здесь перед собой, – он медленно развел руками. – А как же театр? – спросил он вкрадчиво и обвел глазами присутствующих.

Стравинский нахмурился. Мясин, уже фантазировавший, как он будет ставить спектакль на эту музыку, от неожиданности приоткрыл рот. Пуленк замер у рояля с гримасой боли на лице. Мися сдерживалась, чтобы не закричать: «Серж, не надо, ты не можешь обидеть такую музыку!»

– Вы написали гениальное произведение, но я – мы! – мы не будем это ставить. П-простите, Равель, дорогой, уж простите, – заключил Дягилев, несколько раз постучав рукой по подлокотнику кресла, будто подтверждая свое заключение.

Композитор страшно побледнел и принялся собирать ноты, несколько листов упали на пол, он их подбирал, неловко наклонившись, потом присев на корточки. Пуленк смотрел на него с сочувствием и болью, от растерянности даже не пытался помочь. Мися еще не успела прийти в себя, а Равель уже направился к двери.

– Вы не останетесь? – зачем-то спросила она его у дверей в прихожей, схватив за рукав. Он не ответил, даже не посмотрел в ее сторону, молча высвободив руку.

– Тоша, ты хотела поговорить? – Серт вышел за ней.