Русские травести в истории, культуре и повседневности

С тобою мы сошлись душистою весной.
Полоской алою тянулся луч заката,
Смеялись облака, и мира тишиной,
Казалось, вся земля была объята.
Вокруг цвела сирень, журчали ручейки,
Фиалки темные головками качали.
Черемуха роняла лепестки,
И яблони в саду благоухали.
Зарницы гаснули и загорались вновь,
Туманы серые вдали, волнуясь, плыли.
В груди росла тоска, в груди росла любовь.
И сердце жаркие желания томили.
Промчалось много лет. Увяло много роз.
Былого счастия давно угасли сны.
Но мне не позабыть волшебных юных грез
И чувство первое в ночь темную весны.

Пфейфер, неуклюжий жених Рики, получил от ворот поворот. Вера была счастлива: они наконец вдвоем, им никто не помешает. Во время дружеской пирушки в трактире влюбленные барышни вместе танцевали, и в конце вечера княжна расписалась в гостевой книге: «Доктор Ройц с супругой».

Дамы проявляли интерес к необычной женщине-хирургу. Одна из ее поклонниц – светская львица маркиза Парето, урожденная Бакунина, богатая, коварная, змеисто шипевшая шелками, окруженная паутиной тайн и облаком удушливых терпко-сладких ароматов. Она была образованна, всеядна и немногословна. Любила секреты и умела их хранить. Возможно, маркиза намеренно ввела в заблуждение доверчивую Веру, намекнув, что ее отец – сам Михаил Бакунин, анархист и народник, чьи сочинения Гедройц прекрасна знала. Но, быть может, и сама княжна подбросила в свою повесть драматических красок, записав маркизу в дочери революционера. Это ей было нужно для контраста: вот истинные дети свободы, русские мыслители, праведники, почти святые, – и вот их потомство, расхоложенный месье Герцен-младший, смешно картавящий русские слова, и дщерь Бакунина, балованная, капризная кошка. На самом деле отцом маркизы был однофамилец народовольца – Модест Николаевич Бакунин, российский консул в Венеции, послушный чиновник и верный царедворец.

Парето часто навещала Гедройц, они говорили по-русски о родине, политических новостях, поэзии. Много курили. Маркиза была увлечена, Вере Игнатьевне тоже нравилась «эта изящная женщина с печальными глазами, вносящая в жизнь красоту» – с ней было хорошо говорить, курить, молчать. Княжна ждала ее прихода «как опиума», мгновения, проведенные с ней, «были и ничтожны, и полны значения». Полным значения был неожиданный подарок маркизы – букет нежнейших орхидей. Уязвленная Рики взбунтовалась: «Цветы, каждый лепесток полон ядом, которым она отравила наше чувство». Но Гедройц успокоила: «Рики, оно слишком большое, чтобы страдать от орхидей».

Она нежно любила эту миниатюрную, изящную швейцарку с лучистыми глазами и чистой душой, не представляла жизни без нее, о чем искренне поведала в «Отрыве». Решив оставить райскую Лозанну ради грязи и смрада русской глубинки, Гедройц предложила Рики ехать вместе. Но та отказалась: после смерти матери она управляла пансионом, заботилась о младших сестре и брате. Гедройц решила: приедет в Россию, устроится хирургом, обживется, заработает денег и вызовет Рики под свое крыло, на полное обеспечение. Эта мысль утешала, давала силы, ведь ей предстоял сложный путь: возвращение к корням, в настоящую, грубую, грязно-серую жизнь, в Россию.

До сих пор никто не смог объяснить этого странного, резкого, бескомпромиссного, необдуманного поступка Гедройц. Возвращаться туда, где не давали учиться на врача, где преследовала полиция, где косо смотрели на ее короткую стрижку и любовные увлечения? Возвращаться на взлете карьеры, когда в Лозанне только сложилась жизнь, пришло научное признание, появились учителя, покровители, интереснейшая работа, достойное жалованье? Профессор Ру просил, умолял остаться, Рики украдкой плакала: она не могла без Гедройц, но не хотела в страшную Россию. И все-таки княжна вернулась. Весной 1899 года она приехала в родное Слободище. Отрыв, самое счастливое время в жизни, длился пять лет.

⁂

Ей было очень сложно в эти первые месяцы – уныние, неопределенность, мучительное ноющее чувство, что совершила ошибку. Она сильно переживала разрыв с Рики, часто вспоминала ее в стихах: