Русские травести в истории, культуре и повседневности

Его одноклассник и друг Алексей Апухтин тоже любил травестию и однажды на Елагинском острове устроил живописное явление. Был красивый теплый вечер. Солнце садилось, озаряя парк бледно-золотыми лучами, сизо-розовые облака медленно плыли по небу – словом, всё как на сладчайших картинах романтиков. И вдруг нервное ржание, конский топот: приближалась разодетая кавалькада молодых денди в сюртуках и облегающих рейтузах, а впереди – полноватая незнакомка в чудном платье-амазонке. Легкая вуалетка скрывала глаза, была видна лишь усмешка. Юноши и прекрасная амазонка несколько раз продефилировали перед публикой, замершей в восторженном безмолвии. Потом остановились и дали себя рассмотреть. Кто-то из бомонда опознал в даме Апухтина. Петербургский пиит провел остаток красивого вечера в женском образе. Платье было ему к лицу. И усмешка тоже.

Чайковский не был таким смельчаком, как Апухтин, но однажды отважился на поступок – явился на маскарад женщиной. Это было в начале марта 1869 года. Москва готовилась сыто и пьяно повеселиться на Масленицу. Артистический кружок давал грандиозный бал в дворянском собрании, приглашение получил и Петр Ильич. Он должен был отправиться на маскарад с четой Бегичевых. Вместе стали думать над костюмами. Марья Васильевна Бегичева, дама с богатым гардеробом и не менее богатой фантазией, предложила Петру Ильичу одеться ведьмой – другого такого костюма ни у кого в Первопрестольной не было. И смешно, и необычно, как раз для такого артиста, как он.

Артист замялся – ведь костюм-то женский. Да и как он будет в нем танцевать?.. Но Марья Васильевна, дама крутого нрава, возражений не терпела. После споров и примерок, после робких и тщетных попыток убежать Чайковский костюм надел – но не ведьмин, а настоящий женский, прямиком из Парижа. Это было драгоценное черное кружевное домино с лучшей французской фабрики, точь-в-точь повторявшее накидку императрицы Евгении, супруги Наполеона III. Обошлось оно Бегичевой в три тысячи рублей, так, по крайней мере, утверждала Александра Соколова, свидетельница происшествия, объяснив выбор композитора тем, что ни один другой наряд на нем не сошелся.

И вот две очаровательные маски, ведьма Бегичева и прелестная кружевная домино – Чайковский, поехали на бал. Вошли в залу дворянского собрания, и тут же прошел шепоток: многие прознали про мистификацию, но думали, что ведьма – это Чайковский, а под домино скрывается Бегичева. Были взгляды, были шутки, смельчаки даже пытались ущипнуть ведьму, полагая, что это их закадычный друг Петр Ильич. Тем временем ничего не подозревавший супруг Марьи Васильевны ворковал в дальней комнатке со своей новой пассией, балериной Никулиной. Он был уверен, что жена осталась, как обещала, дома. Но, о ужас, ему нашептали, что в зале среди масок видели даму в знаменитом драгоценном домино, значит, супруга здесь!

Все дальнейшее в пересказе Александры Соколовой похоже на вампуку. Разоблачения следовали одно за другим. Бегичева шумно уличили в неверности, маски должны были себя открыть, общество узнало, что ведьма – это Марья Васильевна, а домино – Чайковский. История кончилась драматичной развязкой: приехав домой, Марья Васильевна разрыдалась, а Владимир Петрович заперся в кабинете. Чайковский, невероятно смущенный, тихонько ретировался и до конца своих дней не мог забыть того вечера.

Водевильную историю описывали на разные лады, с разным набором участников и свидетелей. Дочь Николая Кашкина, к примеру, сообщала, что Петр Ильич надел домино лишь потому, что заключил пари с ее отцом: оба приедут на бал в необычных нарядах, и выиграет тот, кто дольше останется неузнанным. Все прочее, однако, в общих чертах совпадает с рассказом Соколовой, которой вполне можно верить: Петр Ильич тогда, в 1869 году, еще не считался звездным композитором, он любил шутки и мог себе позволить такие шалости. Ему было всего двадцать восемь лет.

КНЯЗЬ-ТРАВЕСТИ

Феликсу Юсупову было и того меньше, когда он впервые переоделся женщиной. Начал юный князь с материнских украшений и пудры. В мозаичной Мавританской гостиной семейного особняка на Мойке он устраивал «живые картины». Дождавшись ухода строгого отца, надевал шелковый бухарский халат и тапочки-бабуши. Обвязывал голову парчовой тканью на манер чалмы. Атласные пижамные брюки превращал в шальвары. Из материнских шкатулок извлекал тяжелые драгоценности и аккуратно развешивал их на себе – броши, серьги, бусы, браслеты. Слегка пудрил лицо и трогал губы помадой, ведь персидские принцы на миниатюрах бледнолицы и алогубы. Так он преображался в сказочного восточного правителя Юсуфа. По его хлопку слуги танцевали, подавали яства, пели и даже молили о пощаде. Во время одной из «живых картин», когда сияющий драгоценностями шах занес свой карающий азиатский меч над провинившимся арабом, в залу вошел отец… Секунда тишины – и разъяренный багровый крик: «Вон отсюда, мер-р-рзавцы!» Вход в мавританские покои был отныне Юсуфу заказан. Но конфуз не остановил юного князя, он продолжил свои тайные эксперименты с травестией, уже вне особняка.