Русские цари

52-летний русский император Николай 1, бывший самодержавным правителем уже 23 года, почти панически боялся даже самых слабых манифестаций против, как он считал, созданного исключительно его волей государственного и общественного порядка. В письме князю Ивану Федоровичу Паскевичу от 30 марта 1848 г. монарх, ставший неуверенным в самом себе, писал о том, что один лишь бог может сохранить империю от полной гибели. Что побудило повелителя не доверять крепости, обычно считавшейся неприступной, которая приобрела на сотрясавшемся от кризисов континенте репутацию «жандарма Европы», сомневаться в фундаменте своей власти? Было ли заложено в его природе, в его характере, короче говоря, в его личности, свойство принимать собственные ощущения за реальное состояние государства, или же был повод для того, чтобы независимо от этого считать сложившиеся в России обстоятельства столь прискорбными?

Поколения ученых едины в оценке долгого периода правления Николая I, как темной эпохи русской истории. Петр Великий мог окрылять фантазию даже дальних потомков или по меньшей мере волновать их умы в спорах о последствиях его правления. Екатерина II или Александр I также удостоились ученых споров, хотя бы по поводу противоречий в их действиях. Но, если они усердно старались придать своему самодержавному правлению хотя бы видимость просвещенности и политической законности, Николай I удовлетворялся тем, что осуществлял правление, как бог велел, и рассматривал его как нечто само собой разумеющееся. Этим можно объяснить, почему мнение об эпохе часто приравнивалось к мнению о самом правителе. Существует множество анекдотов и рассказов, которые демонстрируют нам человека и монарха, беспокоившегося по самым ничтожным поводам и, очевидно, не доверявшего никому, кроме себя самого. Фактически «николаевская эпоха» обнаруживает такую цельность, что каждое специальное исследование почти неизбежно становится зеркалом, отражающим это целое. Идет ли речь о пороках вновь созданной тайной полиции или о формулировании официальной националистической государственной идеологии, над всем неизбежно веет дух того, что русский историк Пресняков назвал «апогеем самодержавия». Восхищение некоторых современников внешним блеском и стабильностью империи не могло существенно изменить негативное мнение, которое начало складываться в Европе о России. Русофобия сменила прежние, нередко наивные идеальные представления о царе и народе, которые по воле истории последними вступили на мировую сцену и перед которыми явно открывалось светлое будущее, свободное от стесняющих рамок «узкой» Европы. В качестве главных свидетелей, выступивших против приобретшего дурную славу государства, привлекали знакомого с ситуацией за рубежом русского философа Петра Яковлевича Чаадаева, опубликовавшего в 1836 г. «Первое философическое письмо», и французского путешественника Адольфа де Кюстина, произведение которого «La Russie en 1839» («Россия в 1839 г.»), вышедшее в 1843 г. на французском и немецком языках, произвело сенсацию. Оба автора были едины в оценке прошлого России: отсутствие у России долгой истории обусловило то, что «воспитание человеческого рода», в котором значительно преуспели другие страны, было у нее еще впереди. То, что Лейбниц считал чрезвычайной милостью судьбы, рассматривая Россию как «чистый лист» (tabula rasa), открывавший все возможности для строительства идеального государства, теперь стало клеймом отсталости.

Чаадаев приобрел мало сторонников на своей родине. Император скорее вызвал в образованных кругах и придворном обществе одобрение, когда объявил неслыханно откровенную критику произведением безумца. Он велел взять автора под медицинский контроль, запретить журнал, в котором было опубликовано «Письмо», сослать издателя и уволить цензора без права на пенсию. Более явным, чем согласие с произведением Чаадаева некоторых русских публицистов западной ориентации, оказалось неприятие его со стороны тех, кто после этого еще настойчивее твердил о реконструкции блестящего, по их мнению, русского наследия. Еще более нетерпимым им казалось то, что основные идеи русского философа вскоре пробили себе дорогу в столицы Европы в произведении маркиза де Кюстина.

Вследствие обоснованного здесь исторического толкования закрепилось почти единодушное негативное мнение о России эпохи реставрации и ее правителе, усугублявшееся национальными предубеждениями. Мы читаем о неслыханно упорной «политике стагнации» (Теодор Шиманн), заведшей Россию во внутри- и внешнеполитический тупик. Перед нами возникает самодержец, который, кажется, позаимствовал свои представления о государстве и обязанностях правителя из параграфов военного устава, и чье пристрастие к прусской военной традиции дало повод анархисту Бакунину считать Николая чужаком в собственной стране, не понимавшим ни характер, ни нужды своего народа.