Русские цари

Как вольнодумно ни развивались бы отдельные тайные кружки в тридцатые и сороковые годы и как восторженно ни принимались бы европейские философы и литераторы, никакая система мыслей не помогала преодолеть пропасть между современными требованиями элиты громадной страны и очевидной нищетой ее крестьянских масс. Не страдало ли правление Николая той же диспропорцией между теоретическим желанием и практической возможностью? В своей вере в то, что решительным вмешательством можно заставить забыть прежние слабости, император впал в не менее изматывающую иллюзию, чем его оппоненты, мерой которых также всегда было целое, а не обозримая часть. Как тот непоколебимо держался за идеальную картину империи, подвластной исключительно его воле, так сторонники самого известного кружка сороковых годов, по словам его основателя Михаила Васильевича Буташевича-Петрашевского, молодого служащего Министерства иностранных дел, доверяли «общим принципам» западноевропейской науки, чтобы применить их «к нашей действительности». То, что здесь было утопическим социализмом Шарля Фурье, дополненным размышлениями о социальной революции на основе крестьянских восстаний, в других кружках сконцентрировалось на философских спекуляциях, наследующих идеи Гердера, Шеллинга, Гегеля или Фихте. Если следовать свидетельству литературного критика Павла Васильевича Анненкова о «замечательном десятилетии» между 1838 и 1848 гг., то это поколение интеллигенции задало тон, в котором с того времени обсуждалась история России.

После революционных лет (1830–1831) различие между реальными, потенциальными или только воображаемыми опасностями было для Николая весьма условным, а после 1848 1849 гг. оно вообще ничего не значило для него. Так, члены кружка Петрашевского, «петрашевцы», после раскрытия их деятельности познали всю жестокость императорского правосудия. 21 обвиняемому из 123 привлеченных к ответственности был вынесен смертный приговор. Император не отказался от того, чтобы лично разработать все детали жуткого спектакля. 22 декабря 1849 г. преступников привели на казнь на Семеновскую площадь в Петербурге, завязали им глаза и только тогда, когда они ждали смертельных выстрелов, им объявили о помиловании и замене казни многолетним лишением свободы и ссылкой. Среди них находился и писатель Ф. М. Достоевский.

Вероятно, Николай не раз осознавал цинизм таких действий. В том, в чем он видел устрашающее воспитательное мероприятие для введенных в заблуждение, непослушных подданных, проявилась неспособность увидеть признаки перемен в России. Его грубое представление о вине и наказании повернуло первые осторожные шаги общественной гласности в сумерки революционных волнений и вызвало у части еще небольшого, но крайне активного образованного слоя отчуждение вместо лояльности.

Сама фаза «цензурного террора» в лучшем случае могла еще помешать этому прорыву, но не могла совсем остановить его. Скорее она способствовала возникновению тех имевших двоякий смысл произведений, которые принесли русской литературе в лице А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, Н. А. Некрасова, Н. В. Гоголя, Ф. М. Достоевского и И. С. Тургенева мировое признание. Сначала от закона о цензуре 1828 г. ждали послаблений. Пушкин, лично общавшийся с императором, даже приветствовал то, что царь будет впредь сам цензуровать произведения поэта. Он ждал от этого «неизмеримого преимущества» по сравнению с практикой мелких чиновников и редакторов. Правда, опыт показал, что ему следовало считаться с опасностями, проистекавшими из осознания верховным цензором себя как «любезного стража законов литературы» и «отца искусств и наук». Если следовать графу Бенкендорфу, то можно было бы без всякого ущерба полностью отказаться от русской литературы.

Перед 1848 г., а больше всего после него, действия правительства во внутренней политике приобрели гротескные черты. Чем умнее оно хотело править, тем больше доказывало свою уязвимость. Ум и власть постепенно входили в противоречие друг с другом. Это оказало губительное воздействие, так что впоследствии, при радикальном меньшинстве, это затронуло не только монархию, но и государство в целом. Но сначала поворот к ужесточенным репрессиям и связанный с этим отказ от дальнейших реформ в оставшиеся годы правления Николая I разрушили надежду на возможный консенсус между монархией и «обществом». Преемник, Александр II, должен был при своем воцарении заново заручиться одобрением общества.