Русский балет Дягилева

В былое время она восседала на видном месте, рядом с г-жой Золя в трибунале, на заседаниях суда присяжных, а когда новое поколение, рукоплескавшее русским балетам, увешанное модными эгретками, теснилось в Опере, в первой ложе всякий раз можно было видеть г-жу Вердюрен рядом с княгиней Юрбелетьевой. И как после оваций в суде… точно так же теперь зрители, которым не хотелось идти спать после бури восторгов, которую поднимала «Шехеразада» или пляски на представлении «Князя Игоря», отправлялись к г-же Вердюрен, где… каждый вечер устраивались дивные ужины для танцовщиков… для директора их труппы, для великих композиторов Игоря Стравинского и Рихарда Штрауса, для неизменного «ядрышка», вокруг которого… считали за честь разместиться самые знатные дамы Парижа и иностранные высочества[739].

Богатые иностранцы добавили к этому космополитическому сообществу нотку исключительности. К концу XIX века американцы – среди них были принцесса де Полиньяк и ее сестра герцогиня Деказ (урожденная Изабелла Зингер), графиня Бони де Кастельяне (в девичестве Анна Гульд, наследница владельцев железных дорог) и принцесса Жозеф де Караман-Шиме (ранее Клара Уорд из Детройта) – проникли во французскую аристократию, своими миллионами «отреставрировав» ее поблекший фасад. Другие англоговорящие миллионеры – миссис Берта Поттер Палмер, жена производителя печенья из Чикаго, Уильям Корнелиус Вандербильт, железнодорожный магнат из Нью-Йорка, и Джеймс Хеннесси, известный производством шампанского и коньяка, – стали подолгу бывать в Париже, где появлялись на таких блестящих событиях, каким был «Борис Годунов» – высших точках парижского grande saison. Присутствие англосаксонских кровей, которое обозначилось во время расцвета англофилии среди высших классов парижского общества, было не единственным национальным вливанием, украсившим весь Париж. В десятилетия перед Первой мировой войной столица Франции стала международным центром удовольствий, излюбленным местом аргентинских плейбоев и индийских радж, Меккой для представителей знати с южной и восточной периферии Европы. Все эти космополиты вошли в историю избранного ими города, оставив свой след на публике дягилевских спектаклей раннего периода.

Горячая поддержка столь русской постановки, исходившая от польского сообщества в Париже, кажется странной и малосовместимой с патриотическими чувствами, ведь между Годебскими, Потоцкими и Чарторицкими – польскими семействами, которые уже давно проживали во Франции, и русскими колоссами, которые занимали их родную страну, никогда не было большой любви. (Граф Николай Потоцкий, дуайен польского аристократического сообщества, попал в Париж после того, как его родители были сосланы в Сибирь в наказание за участие в польском восстании 1863 года[740].) Для поляков, впрочем, Мусоргский стоял выше политики: его творчество корнями уходило в славянский Запад, место, где вызревал национализм. Эта «западная» нотка была близка слуху и других представителей дягилевской публики – не только поляков и евреев. «Борис Годунов» привлек в театр также Бранкованов и Бибеску, представителей виднейших румынских кланов Парижа – давних почитателей Вагнера, которые, подобно матери графини Анны де Ноай, отстаивали честь румынских музыкальных талантов в своих гостиных. (Дочь же, в свою очередь, участвовала в дягилевской комиссии 1910 года, как и упомянутый граф Николай Потоцкий[741].) В положении не имевших гражданства космополитов, которые занимали заметное место в публике дягилевских постановок, можно усмотреть аналогию с наднациональной восприимчивостью к его экзотическим «блюдам».