Русский балет Дягилева

Поскольку рыночные ценности привели к истощению изобретательной силы, необходимой для создания балетов, Лондон наслаждался эстетической жизненностью другого вида искусства, который был первой любовью Дягилева. «Друри-Лейн под управлением Бичема создал историю оперы, – писала газета “Скетч”[835], – и даже сегодня отзывы о “Князе Игоре”, “Хованщине”, “Борисе Годунове”, “Золотом петушке”, “Иване Грозном”, “Майской ночи” и “Соловье” все так же полны восхищения». Теперь именно в опере содержалось все то, что раньше давало жизнь Русскому балету: славянская сила, чувство общности и глубокая вера в значимость искусства. «Инглиш ревью» заключал:

Русская опера не подпала под влияние Рейнхардта или Мюнхена. Сложно представить что-то более изысканное, чем хоральный марш в «Иване Грозном» или актерская игра и пение толпы в «Борисе Годунове». Все это, как и Шаляпин, – русское безо всяких примесей, чистое, как русская степь, как порыв ветра из самой сути русской души. Поэтому Друри-Лейн стал для жителей Лондона настоящей Меккой[836].

Парадоксально, что человек, который явился из самых глубин России, который финансировал Горького и эсеров получаемыми от своих выступлений банкнотами, подлежавшими возмещению золотом, неплохо устроился в лоне светского общества. Шаляпину посвятила себя леди Диана Маннерс, как и другие безнадежно влюбленные леди, и никто не жаловался на высокую цену билетов на спектакли с его участием. К началу 1914 года гости, не являвшиеся на прием из-за того, что в последнюю минуту их соблазнили приглашением «на Шаляпина», стали настоящим бедствием для многих хозяек модных салонов[837].

«Лейн» стал в это время настоящим grand chic. Вечер за вечером его зал заполняла толпа искателей развлечений, которые «как правило, не были постоянными посетителями музыкальных мероприятий»[838]. Их нелицеприятное поведение – опоздания, выходы из зала до конца спектакля, громкие разговоры и постоянное щебетание – сильно раздражало слушателей, которые затем отводили душу, строча письма в редакцию «Таймс»[839]. «Очередной страдалец» жаловался на то, «как мешают разговоры на спектаклях русской оперы»:

Вчера вечером я сидел в партере на представлении «Золотого петушка» и «Нарцисса», и вокруг меня без конца шли разговоры. Необычный юмор первого балета… вызывал такие взрывы смеха и такие комментарии, как будто показывали арлекинаду… а большую часть прекрасной музыки «Нарцисса» невозможно было расслышать. Когда же у людей, которые ходят в оперу поговорить, появится хоть какое-нибудь уважение к тем, кто пришел послушать музыку?[840]

Зрители, гнавшиеся за громкими именами, существенно расширили публику Бичема, поэтому, несмотря на конкуренцию с Ковент-Гарден, где на сцене царствовали Карузо и Мельба, в Друри-Лейн почти не было пустых мест. Однако новые лица появились не только в партере. Впервые балконы перестали быть обезличенными и представляли собой зрелище, «не менее поразительное», чем сцена, где выступала дягилевская труппа. «Инглиш ревью» писал:

Люди поднимаются наверх, чтобы посмотреть на них, сомбреро в духе Генри Артура Джонса, египетские прически дам, жилетки поэтов, бакенбарды а-ля «Кафе Ройяль», шали и кудри – ежевечерний калейдоскоп «творцов» из рядов вортицистов, словно бы только «та-ра-ра-бум-би-я» когда-либо удавалось привлечь в театр британскую публику[841].