Русский балет Дягилева

Два года тому назад прибыл балет господина Дягилева… мы приветствовали «Женщин в хорошем настроении» и «Волшебную лавку» и «Треуголку» как зарю искусства театра. И хотя с тех пор здесь не происходит дальнейшего развития, балет, возможно, будет одним из главных влияний на формирование новой драмы, если новая драма придет. Конечно, я имею в виду поздний балет, образцы которого только что назвал, – ранний балет, даже если он имел великих танцовщиков – Нижинского и Павлову – был далеко менее значительным или основательным. Поздний балет – более утонченный, но также и более истинный, и становящийся более легким; и в чем нуждается искусство, так это в превращении текущей жизни в нечто богатое и странное[945].

Как и Белла, Элиота восхищали сосредоточенность и отчужденность исполнителей, которые играли скорее для самих себя, чем для зрителей. В Dramatis Personae, коротком эссе о театральной критике, опубликованном в недавно основанном им «Критерионе», он распространяется о достоинствах Мясина, «величайшего актера… в Лондоне… наиболее полно являющего внечеловечность, внеперсональность, абстрактность». Делая следующий шаг после разграничения Беллом выражения и превращения, Элиот противопоставляет «условный жест обычной сцены, пытающийся выразить эмоцию, абстрактному жесту Мясина, символизирующему эмоцию»[946]. Более поразителен сам случай, вызвавший эти заметки: «Вы будете приятно удивлены» Джорджа Роби – ревю, которое, по общему свидетельству, не отразило ни исполнительского, ни хореографического дарования Мясина в полной мере. На самом деле, еще задолго до того, как Джордж Баланчин эмигрировал на Запад, «внеперсональность», само изобретение которой многие также будут приписывать ему, уже стала маркой исполнительского стиля в труппе Дягилева.

По мере взросления Блумсбери становился все более консервативным; литературное течение все тесней связывалось со светской жизнью и устремилось восхвалять цивилизацию. В том, что Клайв Белл написал в «Нью рипаблик» между 1918 и 1922 годами, балет присутствует как знак причастности к правой идеологии, а Дягилев объявляется единственным, кто поддерживает в театре стандарты вкуса и критического ума, порядка и непревзойденного мастерства. В конце своего эссе «Кредо эстета» Белл изображает совершенный день: ланч, солнечный день, Пруст, балет, оживленный ужин в доме, полном прекрасных вещей, с Артуром Рубинштейном за фортепьяно[947] – все это указания на искусство, очень близкое к тому, которое ценилось в свете. Белл был не единственным, кто связывал передачу культуры по наследству с передачей эдвардианских привилегий. «Опера, – писал Элиот в июле 1922 года, имея в виду крах организации Бичема, – была одним из последних остатков прежних преимуществ жизни, поддерживающим символом даже для тех, кто редко ее посещал». Для обоих, Элиота и Белла, зараза распространения критического духа была главным источником болезни. «Наши вкусы, – писал Белл, – навязываются нам нашими торговцами, в почетный список которых я включил издателей газет, их продавцов и распространителей, королей мюзик-холла, держателей частной оперы, арт-дилеров и честных старьевщиков»[948].