Русский балет Дягилева

Балеты, поставленные Дягилевым, могли расколоть братство критиков, но они продолжали притягивать в театр интеллектуалов. С постановкой «Спящей принцессы», однако, разлом прошел и через саму публику: балет вбил клин между эстетами, аплодировавшими постановке, и модернистами, равнодушно пожимавшими плечами. Различия во взглядах критически мыслящих интеллектуалов Блумсбери и исповедующих стильность денди круга Ситуэллов постепенно разрастались – при том, что и те и другие пристрастились к балету и имели интерес к современной живописи. (Выставка современной французской живописи 1919 года, с которой братья Ситуэлл начинали действовать как импресарио в области изящного искусства, выдвигала на первый план кумиров Блумсбери – Пикассо, Дерэна и Матисса.) «Спящая принцесса» вынесла эти различия на поверхность. Сфчеверел Ситуэлл вспоминал:

После «Волшебной лавки» и «Треуголки» старый шедевр Чайковского и Петипа ожидался представителями «передового отряда» со смешанными чувствами… перспектива пяти действий и трехсот костюмов Льва Бакста внушала мне радостное ожидание. Во время первого антракта один несчастный сказал мне, что его тошнит от всего этого, что это полнейшая деградация, особенно в музыке. Человек, занимающий ныне видное положение в «Нэйшн» и «Нью стейтсмен», сходился с ним во мнении… Но для кого-то, как и для меня, любившего музыку «Щелкунчика» с детства, это даже не могло быть поводом для обсуждения. И я повторяю эти неприятельские суждения только потому, что это так забавно, сколь часто «интеллигенция» может быть весьма – и совершенно – неправой[960].

Но была ли интеллектуальная пресса совершенно неправа, вынося приговор балету, который был антитезой всему тому, что Дягилев научил уважать? Модернисты почувствовали измену и, соответственно, наточили свой скальпель. В «Дайал» Раймонд Мортимер с нескрываемым гневом вопрошал:

Что стало с мистером Дягилевым? Что делает постановку английской? Костюмы! Костюмы! Костюмы! [вторил он тону Чун Чин Чоу] Какая музыка? Тысячи провинциальных оркестров ответили мелодиями из «Щелкунчика»… Чайковский умер, но его музыка продолжает быть доступной… Господин Бакст же действительно жив. И он принялся рисовать сотни костюмов, танцовщики стали разучивать балет тридцатилетней давности – «Спящую принцессу», а пресса – широко информировать нас о том, что костюмы стоят два миллиона франков и что музыка Чайковского такова, какой она должна быть. Сам Стравинский заявляет об этом в каждой газете…

В результате мы имеем то, что и можно было представить, – балет ранних девяностых, балет, в котором даже госпожа Лопухова и господин Идзиковский не смогли произвести впечатления, балет, который разодет в пух и перо и тянется три часа, балет, восхищающий тех, кто ненавидит «Весну священную»[961].

Немногие рецензенты выразились с таким смаком, как Мортимер. Протесты против балета усиливались – против обывательской мелодичности Чайковского, назойливого парада костюмов Бакста (Тернер сравнил костюмы с «народным гуляньем в Хемпстед-Хит»[962]), устаревшей хореографии Петипа, – отражаясь на страницах интеллектуальной прессы. Для передовой интеллигенции «Спящая принцесса» представляла рождественскую пантомиму высокого качества.