Русский иероглиф. История жизни Инны Ли, рассказанная ею самой

В 1966-м отца не очень трогали. Он в основном сидел дома. Но не умел бездействовать. Начал ездить по всяким учреждениям, где вывешивали дацзыбао. Он же не имел больше доступа к закрытым документам, а информация “Жэньминь жибао” его не устраивала. Он хотел понять, куда все это может зайти. При этом у него был все-таки азарт конспиратора. В последние годы перед “культурной революцией” он часто ездил в деревню: его уже не очень допускали до серьезной работы, и он руководил “на местах”. От этих поездок у него осталась большая, толстая, на овчине военная шинель. Шапка защитного цвета. Иногда он надевал марлевую повязку: ее носят в Китае от холода, а не только от эпидемий. И в таком виде ходил в пекинскую мэрию, в министерства, читал дацзыбао.

Надо сказать, что люди из обслуги, долгие годы работавшие с отцом, его не предали. (Хотя у многих обслуга оказалась в числе первых бунтарей, которые расклеивали дацзыбао, разоблачали свое начальство.) И даже папин шофер по собственному почину сопровождал отца. Тот просил: “Не ходи за мной”. – “Нет, я должен обеспечивать вашу безопасность”. На расстоянии, тихонечко, а все-таки ходил. Дома отец с удовольствием рассказывал, где был, с кем встретился, как заглянули в какую-то харчевку, посидели, по душам поговорили. “Никто не знает, что это я!”

Реальные сложности, предвестники трагической развязки, начались, наверное, с января 1967 года. Отцовского начальника, руководителя Северо-китайского бюро КПК, стали обвинять в каких-то идеологических прегрешениях, и организация, выступившая в защиту этого начальника, часть обвинений попыталась перекинуть на отца, хотя все знали, что он фактически не решал ничего. Большинство было против преследований Ли Лисаня, но активисты вызвали отца – как бы на собеседование. От вопросов быстро перешли к обвинениям в его адрес: он связан с советской стороной, мама моя – советская шпионка, он – пособник. Затем поменяли версию, стали говорить, что он шпион, мама – пособница. Начали таскать его по митингам (слава богу, в наш университет не привозили). Это, конечно, отцу давалось очень тяжело. Потому что, если речь заходила о его ошибках в прошлом, да и в настоящем, он был готов их признать. Но обвинения в шпионаже и ревизионизме он отвергал начисто. Что вызывало новый шквал обвинений.

Знаю я все это по позднейшим маминым рассказам. Папа никогда не заговаривал со мной на эту тему, а я не расспрашивала. Может быть, срабатывал юношеский эгоизм, желание оградиться от всего неприятного, не думать о нем. А может, отец успокаивал сам себя и даже верил, что все уладится, ведь в Китае политические кампании быстро вспыхивают и столь же быстро гаснут. И эта надежда – подсознательно – передавалась мне. Тем более что по поводу мамы еще в 1961-м, в 1962 году провели негласное партийное расследование: связана ли она с советским посольством, и, по словам отца, не выявили никаких результатов. Однажды разобрались, разберутся и в другой.

Да и вообще общались мы тогда с отцом обидно мало. Не только потому, что все эти годы я жила по большей части в институте, но и потому, что у нас произошел семейный конфликт на революционной почве. Было это еще до нашей поездки в провинцию. Отец, как секретарь Бюро ЦК, обязан был написать, как говорили, самокритику. То есть дать обзор всей своей работы, обнаружить “черные корни”, признать грехи. Однажды, когда дома были я, Ляля и наш китайский двоюродный брат, который с детства воспитывался у нас, отец позвал всех в гостиную, мы чинно сели, и он говорит: “Вы у нас хунвейбины. Юные активисты революции. Вы всё знаете, всё понимаете. Я хочу прочитать вам, что я написал. А вы скажете – этого достаточно или нет. Смогут ли дать хорошую оценку моей самокритике”.

Мы очень серьезно стали изучать, что он там написал. И так же серьезно начали делать ему замечания. Тут чего-то не рассказал, тут обошел стороной. Но, видимо, больше всего отца разозлила претензия, что он “не указал на классовые корни своих ошибок”. (Тогда все были помешаны на классовом происхождении.) Папа взорвался, стал на нас кричать. Я поняла позже, что у него уже и так нервы были на взводе, а тут еще мы со своими поучениями. Но тогда мы тоже были обижены: вроде по-доброму хотели ему помочь. Мы же знаем, к чему хунвейбины, революционные массы, придираются. А он почему-то на нас рассердился. Мама прибежала, встала между нами, вынуждена была чуть ли не разнимать.

Совсем страшной – и одновременно трагикомичной – была домашняя война дацзыбао. Мы спорили с помощью цитат из Мао. Наклеивали на листы слова кормчего, которые, как нам казалось, изобличали отцовскую неправоту, вывешивали в папином кабинете. Он их срывал и клеил другие цитаты.