Русский иероглиф. История жизни Инны Ли, рассказанная ею самой

Через день ему (как я думаю) помогли уйти из жизни. Потому что нам впоследствии сказали, что он принял большую дозу снотворного, и даже запустили слух, что снотворное подсунула ему мама, приказав от имени советской разведки покончить с собой. Но хотя у папы действительно был с собой пузырек с лекарствами (он с 1952 года, после всех политических своих неурядиц, не мог спать без снотворного), таблеток в пузырьке было немного – и больше быть просто не могло. Потому что одновременно с началом “культурной революции” приняли постановление ЦК, чтобы пекинская больница выдавала своим высокопоставленным пациентам снотворного не больше чем на неделю, а получить их пациент лично не мог. За лекарством заезжал либо секретарь, либо горничная, они забирали таблетки под расписку. Каждый вечер кто-то из обслуги давал отцу предписанную дозу. Сам он вещи при аресте не собирал, ему не позволили, мама при всех вручила ему пузырек, в котором осталось совсем немножко лекарства. А главное, после задержания он все время находился под надзором. Надсмотрщики уверяли, что ненадолго отлучились в другую комнату, потом позвали его обедать. А он никакой. Когда его доставили в больницу, он уже был мертв.

Ему не было и шестидесяти восьми.

Мама позже говорила, что если бы он чуть-чуть еще продержался на воле, дотянул до массовых арестов, то, скорее всего, уцелел бы. Потому что в отличие от ГУЛАГа в китайских тюрьмах времен “культурной революции” большая часть людей выживала. Мучилась, страдала, но выживала. И тюремщики внимательно следили, чтобы ничего не произошло. А у этих беспредельщиков никто ни за что не ручался.

Как бы то ни было, отец оставил записку на имя Мао Цзэдуна с единственной просьбой во всем разобраться, потому что “моя жена, мои дочери ни в чем не виноваты”. Но узнали мы о его смерти много-много времени спустя.

Как только его не стало, тут же и нас цап-царап. Отца увели 18 или 19 июня, в первой половине 22-го он ушел из жизни, а маму забрали в тот же день, только во второй его половине. Кстати, ее доставили сначала не в тюрьму, а на работу. Готовились провести еще один митинг борьбы, а до того устроили что-то вроде репетиции, в небольшой группе, типа личного допроса: объясните, как вы докатились до такого позора. Но внезапно митинг отменился, за мамой приехали из госбезопасности. А на другой день, 23 июня, взяли меня и Аллу.

Возможно, если бы я не поселилась в штабе, они пришли бы и за нами уже 22-го, и тогда совместный митинг состоялся бы – жена преступника, дочь преступника, советские агенты, кайтесь. С ужасом думаю об этой возможности: унижение бывает страшнее ареста и приговора. Спустя годы, снова встретившись и всё в деталях обсудив, мы выясним, что испытали одинаковое облегчение, переступив порог тюрьмы. Мы за решеткой, а не в руках хунвейбинов – это значит можно жить.

Глава 5 Тюрьма и воля

1

23 июня 1967 года мы с Аллой сидели в штабной комнате. Появляется один из руководителей “меньшевиков”, наш аспирант, слегка встрепанный: “Ли Инна, приехали люди. Хотят поговорить с тобой об отце. Спускайся давай”. Ляля остается в комнате. Он ведет меня прямо к выходу, где уже поджидает человек в штатском. Аспирант бормочет: “Они решили, что тебе лучше будет разговаривать у них”. А я ж такая дура была, искренне верю: “Ну, у них, так у них”.

Машина, как сейчас помню, советская, марки “Победа”. В ней уже сидит какая-то женщина, я оказываюсь на заднем сиденье, рядом со мной садится человек в штатском, прямо как в кино, когда показывают арест героя. Но я все еще не допускаю мысли, что меня арестовали. Машина – вжик, трогается, и через некоторое время мы въезжаем в незнакомый переулок; здание, огороженное высокой стеной – как кремлевская, только серая. Возле проходной ко мне подходит молодая женщина, быстро (я даже не успела понять, в чем дело) прощупывает мою одежду, проверяет карманы, носки; все делает профессионально. Я в ступоре, пытаюсь понять, что происходит…

За стеной, как позже выяснилось, располагалась старинная тюрьма. Ее сейчас снесли, потому что стояла она практически в городской черте. Устроена она была необычно. В круглой центральной зале сидел дежурный. От нее лучами отходили коридоры с камерами; коридоры при необходимости можно было отсечь решетками. (Я видела в разных фильмах, как коммунисты-революционеры томятся в гоминьдановских тюрьмах, – очень похоже.) Внутри двора вдоль здания тянулась еще одна стена, чуть пониже, чем наружная; территория была нарезана на мелкие дворики. Нас для начала поместили в один из таких двориков – меня и охранницу, которая проводила личный досмотр.