Русский иероглиф. История жизни Инны Ли, рассказанная ею самой

Через день-другой после ареста ко мне пришли какие-то суровые мужики. (Они были не в форме. В том месте вообще никто форму не носил.) И заявили: твои родители – советские шпионы. И поэтому сейчас ты должна писать все, что знаешь, обо всех связях с иностранцами. Кто, когда и зачем приходил к вам; к кому, когда и зачем ходили вы. Сколько вам и кто платил. То есть они подозревали, что все иностранцы получают плату, не знаю, по каким каналам и в какой форме, от советских ревизионистов.

Я решила писать все как есть, потому что я за собой, родителями и сестрой ничего предосудительного не знала. Сначала стала подробно писать, с какими иностранцами мы общались, с кем танцевали. Они почитали, говорят: хватит, о танцах не надо. Пиши о родителях. Какие у них были друзья, включая китайских знакомых. Вспоминай всех.

Я написала, как мама переходила из советского гражданства в китайское, как я переходила. Но, видимо, гражданство их тоже не особо волновало.

Позже я узнала, что в эту же тюрьму, двумя часами позже, привезли Аллу и поселили в точно таком же дворике: старый дом, галерея, неширокая, но открытая, даже деревья растут. А Ляля ведь только-только вышла из школы, совсем молоденькая. У нее с женщиной-охранницей сложились хорошие отношения, Ляля вызывала у нее материнские чувства.

Я описываю судьбу Аллы задним числом: на самом деле первые недели две я ничего не знала о ней. Пока однажды – прошу прощения за по-дробности – меня в сопровождении надсмотрщицы не повели в тюремный туалет, расположенный в отдельном домике. Дело было под вечер. Прохожу 20, 30 метров – и вдруг ощущение, что кто-то мне пристально смотрит в спину. Оборачиваюсь и вижу: Ляля сидит у входа в свою комнатку (нам перед сном разрешали посидеть, подышать воздухом). Она смотрит на меня, я смотрю на нее. Охранница меня одернула: “Проходи скорей, не задерживайся”.

На следующий день следовательница сказала: “Ты теперь знаешь, что сестра здесь. И если будешь себя хорошо вести, может, мы вам позволим поселиться вместе”. Обманули, конечно. И все же еще раза два мы пересекались с Лялей: нас водили в баню не вместе с заключенными, а с персоналом, и мы оказались в раздевалке рядом. У Ляли своя конвоирша, у меня своя. Говорить нельзя. Но пока раздевались, складывали вещи, можно было молча улыбнуться друг другу, даже руку пожать. Кстати, только после первого похода в баню я сообразила, что нахожусь в самой что ни на есть настоящей тюрьме: в момент ареста нас не провели через центральную залу, мы шли в обход, и теперь я увидела запирающиеся коридоры, камеры и напугалась ужасно. До сих пор было ощущение какого-то временного задержания, затянувшейся проверки и спецобщежития: комната была даже просторнее, чем в кампусе. И еда не хуже, чем в институте. И расписание вполне институтское. Имелся даже обеденный перерыв, можно было поспать (все китайцы спали тогда после обеда). А тут как вступило: это арест, это тюрьма!

2

Так мы провели в тюрьме первые четыре месяца.

Однажды в конце октября я прикорнула днем. Вдруг надсмотрщица, с которой мы вполне сошлись, даже на какие-то бытовые темы перед отбоем разговаривали, меня будит. Вижу, лицо у нее злое, напряженное.

– Вставай. Там дело к тебе есть. Одевайся и выходи.

Подчиняюсь. Меня выводят из тюрьмы, сажают в “Победу”. Всё как в прошлый раз, только в машине сидят люди в форме, то ли военные, то ли госбезопасность. Тогда все люди в погонах одевались одинаково: носили зеленую военную форму с красными звездами, без знаков различия. Приказывают достаточно грубо:

– Проходи, садись. Мы сейчас тебя повезем в другое место. Там тебе будет удобней писать показания.

Сижу, смотрю в незатененное окно. Мы явно едем в сторону Великой Китайской стены, где я уже не раз бывала и с детства запомнила: довольно далеко от Пекина есть резкий поворот направо и щит с надписью “Въезд для иностранцев запрещен”. Это меня всегда интриговало. Что ж там такое таинственное? Почему туда въезд запрещен? Тем более иностранцам. И почему дорога проселочная, не асфальтированная? А тут вжик, и мы сворачиваем на эту самую дорогу.

Случайно заглядываю в зеркальце водителя (водитель тоже в военной форме), ловлю его ненавидящий взгляд. Я ни с чем подобным не сталкивалась – ни до, ни после, поскольку, слава богу, не вызываю ненависти у людей. Я внутренне содрогнулась и поняла, почему моя надсмотрщица так посуровела сегодня утром: значит, я приравнена к врагам народа и положение мое более чем серьезно.

Доставили нас в знаменитую тюрьму Циньчэн, построенную в конце 1950-х с помощью советских специалистов; тогда в Китае в ходу было выражение “сто пятьдесят шесть объектов советской помощи”, а этот был сто пятьдесят седьмой, засекреченный. Первыми ее насельниками стали военные преступники, которые сотрудничали с японцами. Но вскоре, к 10-летию КНР, была объявлена амнистия, и в спецтюрьме осталось мало народу. Изредка сажали антипартийных деятелей, но это всё были единичные посадки. А тут сразу произошло массовое заселение.