Русский иероглиф. История жизни Инны Ли, рассказанная ею самой

Тем более что в самом конце коридора, устроенного буквой “П”, стоял огромный вышитый экран-ширма, как в китайских дворцах. Рама красного дерева, роскошная вышивка. За этим экраном явно была скрыта еще одна камера. Думаю, кого это там отгородили, кто там сидит? Может, мама? Она же все-таки иностранка, прячут от лишних глаз. Как выяснилось потом, мама сидела в другой камере. Но тоже выходила на уборку, и тоже видела этот экран, и задавалась тем же вопросом: кого там спрятали от лишних взоров?

Наряды прекратились в одночасье. Почему – не знаю. Может, вышло какое-то новое распоряжение. Мне было грустно – так хотелось выбраться из камеры! Чтобы хоть как-то двигаться, я ходила по камере наискосок, удлиняя свой путь, и стала замечать, что на полу остаются следы, целая тропинка, а по сторонам нарастает пыль, похожая на синий пух. Может, такой был грибок… Наконец, досмотрщик открыл, посмотрел, выругался: “Ты чего тут такую грязь-то развела? Убрать надо”. Говорю: “У меня нечем”. – “Сейчас дам”. Мне выдали широкую тряпку. Ну, я протерла, избавилась от этой то ли пыли, то ли грибка…

А первые месяцы нас даже в баню не водили. Правда, когда повели, это было столь же радостно, сколь и унизительно. Запускали поодиночке, никаких встреч, никаких пересечений. В предбаннике полагалось бросить все вещи на пол; всякий раз, когда меня приводили, там уже валялся ворох чужих одежд. Потом проходишь внутрь – тоже как в отдельную камеру. Тебя – щелк, и запирают, но остается окошко, за которым ходит надзирательница, следит, чтобы все было как надо. Я люблю все делать неторопливо, но времени давали в обрез, полагалось стремительно помыться грубым мылом и голову вытереть насухо. Ну, хоть вода горячая, уже спасибо. Я не успевала как следует себя обиходить. В результате у меня образовались, как я это называла, “археологические наслоения”.

Зеркал в нашем быту, повторюсь, не было. Даже стригли без зеркал. Я впервые увидела свое отражение, когда нас с Аллой выпустили, в 1969 году, – негласно передали в руки сотрудниц отцовского учреждения под ласковый домашний надзор. Они удивленно спросили: “Почему ты стрижешься под мальчишку? Больше так не стригись”. Как будто я могла выбирать себе прическу…

6

В конце концов стали меня вызывать на допросы; окна комнаты выходили на горы. Кстати, теперь в этих горах у моего сына Димы дача; когда едешь к нему, видишь тот самый указатель перед поворотом. Человека иногда судьба водит по одним и тем же местам. И в снах тоже так бывает: они меня часто приводят примерно в одно и то же место…

Но это в сторону.

Мама говорила, что в советских тюрьмах во время допроса заключенных сажали на табуретки. А здесь сиденья были в виде бочонка, круглые, деревянные, тяжелые. Видимо, чтобы заключенный не мог схватить за ножку и запустить в следователя. Поначалу напротив меня сидела солидная компания, позже допрашивающих стало поменьше, но все равно минимум три человека. Один был постоянный следователь в штатском, к нему, сменяя друг друга, присоединялись военные. Опять же спрашивали о контактах родителей. Пришлось заново писать одно и то же.

Меня они пугали тем, что могут отдать в руки хунвейбинов. Маму страшили карцером, угрожали: “Мы вам хорошенькое местечко найдем”. Но ни меня, ни ее не били. Хотя могли помучить вечерним допросом: после ужина, когда уже хочется расслабиться и ждешь отбоя, тебя выдергивают и гоняют по одному и тому же кругу вопросов. Меня так таскали всего два – три дня подряд часа на четыре, не больше, а маму значительно чаще, и до утра, на износ. А потом обо мне как будто забыли и стали крайне редко вызывать, и это было непонятное существование. С одной стороны, надежда: ты же им уже не нужна, а вдруг выпустят. Бывало, прислушиваешься, шаги, открывают какие-то камеры, может, амнистия вышла, сейчас и до тебя очередь дойдет. С другой – наоборот, нарастающий страх. Слышны ружейные выстрелы (впоследствии я узнала, что там рядом расположен полигон), в голову лезут неприятные мысли: не потащат ли на расстрел без суда и следствия? С третьей – мне не сумели ничего пришить, но запросто могут отправить в горы, в глухую деревню, где я останусь до конца жизни. И со мной никто не будет общаться, я буду как пария, как клейменая.

И никакой надежды на справедливый суд! Мы уже привыкли жить в эпоху “культурной революции”, когда суд-то был революционный, народный, массовый. А обычные суды вообще не работали.

7

Внутренний двор выходил на теневую сторону. Редко-редко можно было насладиться тем, как с западной стороны падали солнечные лучи, даже увидеть само солнце. Правда, оно быстро уходило. Летом открывали окна, и тогда можно было видеть звезды, порой даже луну. Но потом на зиму окна опять закрывали, и тяжело было пережить это расставание с небом.