Русский иероглиф. История жизни Инны Ли, рассказанная ею самой

…Открываются большие серые ворота, мы въезжаем. Машина останавливается у невысокого здания. Меня проводят. И буквально на мгновение я остаюсь одна. Сопровождающие куда-то исчезают. Я стою в этой комнате, озираюсь. И тут распахивается дверь, входит женщина с очень злым лицом и резким, пронзительным голосом: “Объявляю: вы арестованы”.

Протягивает мне постановление: “Подписывайте”.

Я не успела прочесть, не рассмотрела, чья подпись, просто, как во сне, что-то черкнула. А мама (о чем я узнаю много лет спустя) ухитрилась и подпись разобрать, и прочитать бумагу. Меня провели в отдельное помещение, велели снять все свое, одели в китайскую тюремную одежку. А она по традиции черная и довольно тонкая – хорошо, что тогда было еще не холодно. Широкие штаны на завязочках и традиционная размахайка с застежкой.

Повели по внутренней территории. Что-то вроде улицы, по бокам которой стоят кирпичные дома этажа в три, тоже отделенные от внешней ограды и от тюремного здания внутренней стенкой; в домах большие окна, довольно веселенький вид. Я начала успокаиваться, думаю: может, ничего еще, обойдется? Робкая надежда рухнула, когда меня втолкнули через калитку внутрь тюрьмы. И погнали по лестнице на третий этаж.

У них, на мое счастье, случился прокол. На втором этаже, где начинается каменный коридор, стояла табуретка. И на табуретке я увидела Аллины вещи: кружку и томик Мао Цзэдуна – единственное, что разрешалось брать с собой. Значит, Аллу привезли еще до меня. И теперь я даже знала, в какой камере она находится, ближе к лестнице. А меня увели на третий этаж, в глубину коридора, вторая камера от конца.

Тут до меня дошло, что веселенькие большие окна – это просто торец коридора, достаточно светлого. А по левой стене – ряд камер с железными решетками и деревянными дверями. И когда за моей спиной раздался лязг затворов решетки, я успела подумать: “Боже мой! Я всю жизнь была такой хорошей дисциплинированной девочкой. Папа-мама меня холили, хвалили. В школе все учителя мне радовались. И даже в китайском институте я была отличницей. Могла ли я подумать, что я в тюрьме окажусь?”

Важная часть жизни закончилась, началась другая, непонятная.

3

Мне в руки сунули белый кусочек ткани с вышитыми цифрами. По-моему, 88. Сказали: “Вот твой личный номер, не вздумай забыть, теперь это будет твое имя. Когда будут спрашивать, кто ты, отвечай: «Я восемьдесят восемь»”. Однако мне им пользоваться не пришлось, так что я не точно помню, какой у меня номер был. Может, 87. А может, 89.

Что собой представляла моя камера? Я сравнила потом свои впечатления с рассказами тех, кто прошел через другие тюрьмы: кто-то в городской сидел, кто-то в провинции. Один из моих китайских старших братьев в юности был очень активным, но сначала вступил в гоминьдановский комсомол, что ему припомнили во время “культурной революции”. Его арестовали в Хунани, пришпилили обвинение в контрреволюционной деятельности, посадили, даже занесли в расстрельные списки (потом список сократили, и он остался жив). Он сидел в гораздо худших условиях, чем я.

Вообще, с точки зрения бытовых условий доставшаяся мне тюрьма была едва ли не лучшей в Китае. Размер камеры 8–9 квадратных метров. Довольно высокий потолок. И на самом верху окно зарешеченное, выходящее во внутренний двор. В камере очень низкий деревянный топчан, с тоненьким-тоненьким, но все-таки матрасом. Подушку не дали, но кинули какие-то мои вещи, нижнее белье, я их подкладывала под голову. Одеялко дали. И был даже санузел: угол треугольничком огорожен, там маленький унитаз, без деревянного стульчака, и маленький рукомойник. Единственное, что было невыносимо, – на тебя всегда была направлена гляделка с раструбом, одна во входной двери, другая в стене возле туалета. Солдаты взад-вперед курсировали по коридору, посматривали в глазок.

Мне, молодой девушке, это было очень, очень неприятно. Но я знала примерно, сколько занимает размеренный путь из конца в конец. Как только солдат пройдет мимо моей двери, я быстренько в туалет и стараюсь закончить, пока он не вернулся назад. Не всегда удавалось, но я себе сказала: “Чего я стыжусь-то? Это ему стыдиться надо. Не я же подглядываю. А когда меня выпустят (я все-таки надеялась, что выйду рано или поздно), мы с ним либо не увидимся, либо я его не узнаю”.

Первая ночь далась мне тяжело, потому что электричество они не гасили, а я не привыкла спать при свете, даже днем глаза прикрывала полотенцем. (Тогда еще не было наглазников.) И тут тоже попыталась прикрыть лицо.

Немедленно вошел охранник.

– Ты чего делаешь?

– Сплю.

– Не смей прикрывать глаза одеялом, иначе отберу.

Переворачиваюсь на другой бок, лицом к стене, опять – тук-тук-тук.

– Что делаешь?

– Повернулась на другой бок.

– Спать можно только на одном боку, лицом к двери.

Всю эту ночь они меня дергали. И орали.

Днем тоже спать не разрешали. Мама говорит, что позднее, когда мы с Аллой уже освободились, начались мелкие поблажки, заключенным разрешили дневной отдых. А тут рано утром, в шесть часов, колокольчик – побудка, в десять вечера колокольчик – отбой.