Русский иероглиф. История жизни Инны Ли, рассказанная ею самой

Китай 1980-х менялся радикально, опережая даже самые затаенные надежды людей. Поголовная реабилитация всех пострадавших за тридцать лет, возвращение молодежи в город, воссоединение семей, возможность учиться, открывать свой бизнес, а для крестьян работать на своем участке земли – все с головой бросились в эту новую жизнь. Леваков прижали, их политическая энергия была исчерпана, интеллигенция только-только начала выходить из ступора “культурной революции” и не желала потрясений.

Так что брожения до поры до времени не бы-ло. Случались выступления против инфляции, коррупции, но не массовые, и как-то быстро все сходило на нет. Спокойно, почти незаметно нарастала открытость, появлялись элементы демократии. Подрастало новое, “непоротое” поколение. Нельзя сказать, чтобы студенты были очень недовольны, просто, как свойственно юности, хотели опередить события.

Но произошла отставка Ху Яобана, обострились разногласия внутри политбюро. Ху Яобан воспринимался как борец за справедливость и поборник демократии, сторонник реформ. Когда его отставили, возникло некоторое напряжение, а спусковым крючком для серьезных волнений стала его смерть. Поползли слухи, что его довели, обошлись жестоко. Чем быстрей распространялись эти слухи, тем торжественнее было обставлено прощание с ним; чем торжественней прощание – тем сильнее слухи. Типа неспроста, хотят вину загладить. Прощались в Доме народных собраний; стекались толпы народа – по доброй воле, никакого принуждения, даже не всех пускали – студенческим делегациям было отказано, что отчасти послужило детонатором. Когда мы вышли из зала и сели в машину, я заметила, что нечто необычное творится в городе. Китайцы все дисциплинированные, особенно на фоне траура, а тут народ стоит прямо на мостовой, посреди главной улицы, и оставлен только узкий коридорчик для машин. Беспокойство просто висело в воздухе.

Чем-то все это напомнило январские события 1976 года, о которых мало пишут, но которые окончательно продемонстрировали провал “культурной революции”. Тогда прощались с Чжоу Эньлаем; его тоже воспринимали как заступника, он как бы срифмовался с народной мечтой о справедливости. Более того, многие считали, что на нем и держится страна, только он может спасти ее от развала, разрухи, хаоса. Прощальная церемония в тот раз проходила в узком кругу. Но когда тело Чжоу Эньлая повезли на кремацию, народ тоже вышел на главную улицу. Все стояли тихо, никто не мешал ничему, но через три с лишним месяца, в начале апреля, когда китайцы отмечают день поминовения усопших, начались волнения. Студенты понесли на площадь Тяньаньмэнь венки в память Чжоу Эньлая, возложили к памятнику героям революции. На этом не остановились: держали плакаты против “банды четырех” в целом и Цзян Цин лично, выкрикивали в рупор речи на ступенях памятника и кучковались на огромной площади, где может поместиться больше миллиона человек.

“Четверка” еще находилась у власти, быстро организовали разгон с помощью так называемых народных ополченцев и, видимо, переодетых силовиков и полиции. Но даже тогда не удалось запустить серьезную кампанию против несогласных. Нас, как и многих, собрали; парторг зачитал обращение, спущенное сверху, и предложил каждому выступить с разоблачениями и саморазоблачениями. В ответ – гробовое молчание. Подождав несколько минут, парторг вздохнул:

– Ну, хорошо, товарищи, я понял. Никто нигде не был, и никто никого не видел. На этом заканчиваем наше собрание.

5

С чего-то подобного начались и события 1989-го. Смерть популярного политика с ореолом гонимого, сгущение атмосферы, гнев студенческих организаций, не допущенных на прощание, дацзыбао и плакаты в кампусах. Скорее эмоции, чем какие-то объективные причины. И в мае месяце все выплеснулось из кампусов на ту же площадь Тяньаньмэнь. Не желая расходиться, студенты поставили палатки, жили в них. А по улицам Пекина прокатилась волна демонстраций; некоторые юные протестующие объявили голодовку.

Я не политический мыслитель, поэтому не даю оценок, не делаю выводы; я просто наблюдала за событиями изнутри – и очень близко принимала их к сердцу. Скорей всего, если бы дело ограничилось студентами, протест захлебнулся бы сам собою, и дело до трагедии не дошло бы. Но для китайцев дети – святое, особенно если они учатся, а семья ими гордится. И тут эти самые дети объявляют голодовку. Надо их как-то поддержать! И самые простые люди стали присоединяться к протестам; весь Пекин был охвачен волнением – и это продолжалось долго, больше месяца.