Русский Хоррор

Повесть Короткевича примечателен несколькими удачными комбинациями. Как было сказано, в нем органично ужились две таких редко пересекавшихся в русском хорроре плоскости, как готическая символика и легенды о местечковой бесовщине. Что поставило повесть в число удачных литературных экспериментов. Язычество, слитое с готической тематикой, даже на сегодняшний день – большая редкость в русском ужасе. В повести Короткевича оно выдержано на должном уровне. К тому же, интересно наблюдать, как саспенс создается и держится не жуткими образами, а непосредственно сюжетом. В какой-то степени подобный подход роднит стиль повесть с почерком Платонова, рассказы которого пугали действием, а не отдельно взятыми хоррор-элементами.

Усложнение жанра с повышением стандартов к способам испугать читателя дало о себе знать и в более позднюю советскую эпоху. Спустя почти двадцать лет хоррор отошел от развлекательных целей и стал говорить на философскую проблематику, используя темы, обозначенные первыми советскими авторами.

Ориентация Ремизова, Платонова и Горького на потребности обычного человека свелась к простым, понятным каждому величинам: тревоге перед неизвестным, боязни от мысли утратить себя, страхе потерять смысл существования, лишиться места в этом мире, и, как концентрат всего перечисленного – ужас при мысли о смерти. Серьёзное отношение к распространенным формам боязни приводило исследователей к ее экзистенциальным корням. И наглядно показывало коллективные страхи русского человека, перечисленные в Прологе и предыдущей главе.

Как было сказано, наиболее ярко в жанровом ключе их коснулся автор «Железной старухи». Хотя, в сравнении с прозой более поздних авторов его попытки освоить тему выглядят сырыми. Более зрело об экзистенциальном страхе высказался Ю. Мамлеев в произведении «Изнанка Гогена» (1982). Легкий по фабуле рассказ повествует о роли человека в знакомой ему среде и про то, как искания личности после смерти отражаются в телесном мире, который «привязал» умершего к родным местам.

«Изнанка…» написана стилем, похожим на алатоновский. В то же время она является типично гоголевской метафорой, где потустороннее представлено в качестве случая: вовсе не страшного, но открывающего философский подтекст смерти. В этом смысле мертвец, центральная фигура истории, выглядит жертвой, но никак не хищником. Его охота на людей, скитания среди себе подобных, – это, прежде всего, история скорби, показывающая человека, который разочаровался и устал от мира.

Постановка и решение философских вопросов через инструментарий хоррора и триллера говорят о высоком развитии этих жанров. Но, появившись в начале 80-х годов, исполненный в них рассказ на тему экзистенциального поиска не способствовал рождению других, даже более простых мрачных произведений. Публикация же страшных историй от автора, написавшего «Изнанку…», продолжится в новом, уже российском государстве. Жанровая традиция последнего окажется еще более сложной и многообразной, поэтому разговор про нее заслуживает отдельного тома. Так что резонно закончить данную часть книги словами о последнем советском хоррор-рассказе – и проследить общее развитие жанра ужасов до распада Советского Союза.

Формирование русского литературного хоррора

Беря начало из сказок и легенд, литературная традиция русского ужаса совмещала в себе несколько функций. Какое-то время изображаемое в старинных сюжетах зло отражало древние представления о характере сил природы, недоступных для понимания человека. В ряде случаев жуткими образами оказывались конкретные исторические фигуры, ассоциирующиеся в народном представлении с разрушением и опасностью (исторические враги). Также страшными элементами в сюжетах становились ситуации/обстоятельства, которые должен был пережить герой на пути к цели, что отражало цепь инициаций, важных для общества, где встречался мрачный сюжет. Исполняя воспитательную роль, хоррор-элементы многих историй порой намеренно пугали читателя и выступали как система норм и запретов, которые нельзя было нарушать ради сохранения привычного уклада жизни. Такая приверженность к определенным ценностям превращалась в мораль, из-за чего акцент в жутком, отталкивающем явлении ставился на его нравственной стороне и том, как страшные образ или поступок соответствуют принятым в обществе нормам. В каком-то смысле, пугающие сюжеты являлись барометром массовых настроений и психологическим отражением того, что пугало общество.