Русский код. Беседы с героями современной культуры

ДО: Да, «воронки» не приезжают, а сбежавшим не очень сладко. Но при этом я это связываю именно с желанием избавиться от России, понимаете? Они сделали то, что они хотели. Они как бы расписались в том, что эти 20–25 лет, эти иллюзии вестернизации еще с перестройки совершенно ничего не принесли, гора родила мышь. Но насколько мы застрахованы от того, что эта история не повторится на противоположном фланге, не повторится в перевернутом виде? Политические события качнули ситуацию в другую сторону, появился дух времени, поток событий пошел в другое русло, условно патриотическое, которое нам ближе, естественно. Но насколько мы можем быть уверены, что тут возникнет прочное основание? Я вижу, что тех немногих людей, которые пытаются укрепить стихийную ситуацию в культуре своей деятельностью, государство не поддерживает. Да, оно фантастически равнодушно к ним, мы, живущие внутри, знаем, что есть безразличие. Если провести аналогии с близким вам футболом, сейчас нам дали пас. История, судьба, политика – она дала некий пас русской культуре сейчас, дала мяч. Но я не уверен в том, что его удастся закинуть туда, куда надо.

ЭБ: А что для нас является успехом, что такое гол, если продолжать аналогию с футболом? Вы описали убедительно картину смешной, неудавшейся колонизации, вестернизации. Ничего не получилось. Но с какой стороны посмотреть на то, что не получилось? Если говорить про эвтаназию, однополые браки, трансгендеров и прочее-прочее-прочее – это да, это не получилось. Но ведь не получилось и другое. Ведь на это место не пришло ничего и русского, суверенного. И возникает вопрос: а вообще хотели ли наши оппоненты, антироссийские силы, чтобы мы все окончательно присягнули «Макдоналдсу» и Coca-Cola? Может быть, им просто было нужно, чтобы мы свое не создали? Тогда они своей цели добились. За последние 30–40 лет в русской культуре не произошло ничего значительного, сравнимого с теми действительно крупными взрывами, которые случались в искусстве XX века. Нет побед в архитектуре, музыке, театре. Наши Нобелевские лауреаты, феноменально разные, диаметрально противоположные, но одинаково безусловные: писатели Иван Бунин (1933), Александр Солженицын (1970), Борис Пастернак (1958, от премии был вынужден отказаться), Михаил Шолохов (1965), физики Лев Ландау (1962), Петр Капица (1978), Жорес Алферов (2000), математик и экономист Леонид Канторович (1975). Хотя, если говорить все-таки про русскую литературу, я считаю, что, в отличие от русского кино, театра, архитектуры и музыки, литература, скорее, жива. И в этом отношении показательны полюсы, такие как Евгений Водолазкин – Захар Прилепин, Алексей Варламов – Алексей Иванов.

ДО: Я вижу прямую взаимосвязь между видом искусства и количеством ресурсов, которые на него затрачиваются. Там, где нужно строить сложную систему с большим количеством людей и привлечением государственных денег, складывается самая плохая ситуация.

ЭБ: Например, академический театр, симфонический оркестр, хореография, архитектура. В кино денег не меньше требуется, но там рынок может как-то поддержать.

ДО: Скульптура – публичная, монументальная. Все эти кладбищенские, бандитские надгробия, которые стали ставить на площадях в свое время.

ЭБ: Здесь вообще без слез нельзя взглянуть. В этом отношении памятник Калашникову[25] – это, конечно, вершина подобного стиля.

ДО: Литература неплохо живет в силу того, что писателю мало что надо – не сравнить с архитектором или главным режиссером театра. Ему надо иметь деньги на жизнь и компьютер.

ЭБ: Все эти рассуждения я вел к тому, что в эти 30 лет мы выжили, не превратились в колонию, но все же являемся какой-то полуколонией… И этот культурный застой начался раньше девяностых. Возьмем культовые советские фильмы «Осенний марафон», «Служебный роман» и прочее нытье про неприспособленных, не до конца женатых или не до конца разведенных. И апофеозом пошлости является «Ирония судьбы». Я думаю, что ни у кого язык не повернется называть это действительно культурными явлениями. Если культурный код – это «Ирония судьбы», тогда я не знаю, о чем вообще можно говорить. Получается, мы это позднесоветское счищаем, переходим к сталинскому времени и к Великой Отечественной. Ну и до какого слоя нам счищать? Потому что, по моим ощущениям, счищать нужно очень много. Если мы дочистим до художника Ивана Билибина, будет нечестно. До Александра III, до Достоевского – это будет нечестно, потому что там уже было очень много западнической колониальной ржавчины, плесени. И получится, что вместе с этим экстримом и адаптивностью мы обнаружим культ страдания. А где свет, где радость? Существует ли какой-то антропологический радостный проект, связанный с Россией? Или наша миссия – эти степняки и эти холода, с ними бороться, привыкать? А как насчет богоизбранности Москвы – третьего Рима – и особой миссии, все-таки светлой? Есть такой шанс? Мы должны счищать до археологических предметов и смыслов?