Русский код. Беседы с героями современной культуры

ДО: Я думаю, не то чтобы счищать. Это «счищать» – как раз свойство нашего культурного кода, которое мне не очень нравится: постоянно есть желание радикально расправиться со всем предыдущим. В культуре это стремление очень сильно. Например, как делали советские реставраторы в 1960–1970-е годы, когда стало можно сохранять русскую культуру, но при этом она была легализована только до определенного периода, века до XVI. К примеру, есть какая-то основа древнего храма, существовавшая с домонгольских времен, к которой затем что-то много раз достраивалось. И вот пришел советский реставратор в 1960-е годы и снес все, оставив только первооснову этого храма. Все, созданное в последующие времена, он ликвидировал, считая, что это мусор, это не нужно. Потом приходит другое время и новые представления о том, что нам нужно.

ЭБ: В архитектуре, конечно, вы привели очень яркий образ, это страшно, не хочется, чтобы все сносили. Но в ментальном пространстве, в пространстве археологии, может быть, все-таки надо счищать…

ДО: Я бы такой образ привел. Я был как-то в Петербурге в восстановленном Федоровском соборе, недалеко от Московского вокзала. Это храм, который был построен незадолго до революции и посвящен династии Романовых. Потом все начали кромсать, здесь располагался какой-то цех, как всегда. А в новое время здание отдали приходу, и его восстановили. Но вот что интересно. В храме создан небольшой музей археологических находок и предметов старины, которые были обнаружены в процессе реставрации. И там, помимо дореволюционных экспонатов, они оставили часы, которые висели на стене проходной заводского цеха, размещенного в изуродованном бывшем храме. Большие советские настенные часы тридцать какого-то года. Их все равно оставили, музеефицировали и сделали частью своего нового мира. И мне это очень понравилось, этот неожиданно широкий жест. Ведь какая-то часть советского тоже должна остаться как свидетельство истории. И может быть, какую-то страшную вещь скажу для единомышленников, но и часть возникшего в 1980-е и 1990-е годы мира тоже имеет на это право. Было и в эти годы что-то такое, что имеет смысл тоже повесить на стенку под стеклом, понимаете? Поэтому я скорее сторонник не счищения всего, а собирательства и грамотного, разумного соединения позавчерашних, вчерашних, сегодняшних вещей. И теперь к вашему вопросу: а в чем может заключаться победа, наш исторический шанс? На мой взгляд, безотносительно политики, приходит новая, большая эпоха, другое мировое время. На Западе мы видим наиболее нелепые, какие-то дикие проявления этого нового времени. Примерно такие же, какими казались проявления мира после Первой мировой войны людям, которые помнили предыдущий порядок, Александра III, королеву Викторию. У нас они смотрели так на советскую власть, на Западе – на джаз, на новые танцы, на новую одежду… На новую живопись. На манеру нового публичного поведения, на курящих женщин, и они думали, что это дикость. И я недавно подумал: в современной культуре фильмы и сериалы из эпохи, например, 1920–1930-х годов считаются ностальгическим жанром. Такая красивая ностальгия. «Эркюль Пуаро», условно говоря. Красивый мир. Но для современника этот мир не был окрашен в эти цвета такого, знаете, золотого вечера, золотого заката. Нет, он казался ему хаотичным, диким, нелепым, раздражающим. Очень диссонирующим. Тем не менее мы увидели потом, что этот мир как-то утрамбовался, стал вызывать ностальгию и как-то «поженился» с тем, что было до и после него, укоренился в культуре. Или, например, Лев Толстой, «Анна Каренина», железная дорога. Одна из центральных метафор романа – идея деструктивности хода времени и изменений человеческой жизни, показанная через железную дорогу. А теперь люди устраивают экскурсии на эти узкоколейки, ходит какой-то тепловоз из дальнего поселка через таежный лес. И это повод для нежного вздоха. Нам кажется, что все железнодорожное – это романтика старого мира. Как и фабрика, которую мы сейчас видим, эти студии, лофты и галереи, которые сделаны в краснокирпичных корпусах.

ЭБ: Да, и забываем, что там дети трудились по 14 часов, такой был рабочий день. Даже в отношении потребительских стандартов это было страшно. Потому что первые рабочие намного хуже жили, чем крестьяне. Не только в смысле пьянства и того, что они детей не рожали, но и просто элементарно в смысле белкового компонента пищи…

ДО: Это была новая, жестокая реальность – диссонирующая, страшная, пугающая и ломающая. В общем, теперь мы смотрим на это по-другому. Так вот, теперь мы видим приход нового мирового времени. Мы опять видим его уродливую, раздражающую, нелепую сторону. Мы видим 58 гендеров и так далее. И мы сердимся, не понимаем это – и, в общем, вполне справедливо.

ЭБ: Вы к тому, что через 20 лет, если будем живы, начнем умиляться 58 гендерам?