Русский логос и «Третий Рим»

Примечательно (и это, разумеется, не самая светлая страница в истории Русской церкви), что само священноначалие широко применяло телесные наказания, и они нередко бывали очень жестоки. Например, будущего святителя Геннадия, будущего архиепископа Новгородского (1484-1505), бывшего в те годы архимандритом Чудова монастыря, митрополит Московский св. Геронтий (1473-1489), раздосадованный тем, что непокорный и интеллектуальный монах переспорил его по вопросу о хождении «посолонь», за ничтожное нарушение аскезы в монастыре велел посадить в оковах в ледник под своей палатой. И только заступничество Великого князя спасло св. Геннадия27.

Коломенский архиепископ Иосиф обычно наказывал своих клириков плетьми и держал на цепи, раздев предварительно донага; конечно, это был далеко не единичный случай. Даже в середине XVIII столетия обнаженных монахов били перед мирянами, и лишь указанием Московского митрополита Платона (Левшина) – (1775-1811) эта практика была завершена28.

Проблема заключалась не только в жестокости применявшихся наказаний, но и в неопределенности санкций, установленных приговором, поскольку никаких гарантий преступнику закон не устанавливал. Вследствие этого, определяя род наказаний, суд не оговаривал количество ударов или способ смертной казни. Например, в «Соборном уложении» 1649 г. нередки такие санкции: «Чинить жестокое наказание, бив кнутами, выслать в полки», «боярам и воеводам за то чинить жестокое наказание, что государь укажет», «чинить наказание, бить батогами, да кинуть в тюрьму», «бить кнутом нещадно» (ст. ст. 9, 10, 16, 19 главы VII). «Казнить без всякой пощады», «от Великого государя в наказании, и в казни, и в разорении» – обычные судебные формулы прежних веков29.

Напротив, нередки случаи, когда тяжелые виды наказаний (в частности, смертная казнь) не применялись на практике, хотя бы в самом законе именно она была предусмотрена без какой-либо альтернативы. Объяснение этому удивительному явлению довольно простое: при строгом применении смертной казни по букве закона на Руси вовсе не осталось бы людей, поскольку цифры казненных и так были огромны. Волей-неволей приходилось применять наказания, законом не предусмотренные, смягчая судебный приговор по принципу: «Суровость российского закона компенсируется необязательностью его исполнения»30.

Но и это – полбеды. В представлении того времени и в полной противоположности принципу индивидуальности наказания, в России не было никаких препятствий для распространения санкций, назначенных виновному лицу, на невиновных. Особенно часто это применялось при назначении ссылки конкретному преступнику, который отбывал на место нового жительства вместе со всей семьей. Но нередко применялось и при других видах наказаний, например, за государственную измену или религиозные преступления, когда каралась вся семья. И хотя «Соборное уложение» 1649 г. (ст. ст. 6-10 главы II) специально оговаривает недопустимость этой практики31, а еще ранее царь Василий Шуйский прямо писал, что «всякого человека, не осудя истинным судом, смерти не предавать, вотчин, дворов и животов у братии его, у жен и детей не отнимать, если они с ним в мысли не были, если они с ним в этой вине не виновны», она продолжалась еще долгое время.

Наконец, существовало наказание в форме групповой поголовной ответственности по процентам, за убийство должностного лица, неуплату налогов и т.д., когда наказанию подвергался каждый десятый или даже каждый пятый из определенной группы32.

И, возможно, не так уж и не прав был К.Н. Леонтьев, писавший более 130 лет назад: «Род наших пороков таков, что равноправная легальность едва ли у нас привьется…»33.

IV

О русском человеке можно многое сказать. Что он – чрезвычайно стоек, легок к самопожертвованию ради ближнего и высокой идеи, но вполне способен разменять жизнь на пустяки и вовсе не дорожит ею («жизнь – копейка!»), как своей, так и чужой, смиренен по отношению к властям, но не лишен и бунтарского духа, который часто выдается за стремление обеспечить торжество справедливости хотя бы и путем ломки существующего порядка, склонен к коллективистским формам бытия (не индивидуалист, одним словом), но едва ли может считаться умелым организатором общественного быта, добр и незлопамятен, но иногда жесток до невероятности, непрактичен и наивен, но если практичен – то до ничтожных мелочей, консервативен до ретроградности и уже потому, хотя бы, религиозен. Иными словами, он весь соткан из крайностей: в одних случаях – фаталист, в других – активен до полного отрицания своего прошлого и настоящего во имя счастливого будущего («мы наш, мы новый мир построим…»). Если верит в Бога – то до святости, аналогов которой трудно найти вовне, а разуверился – так до неистового безбожия, вводящего в изумление даже бесов.