В дневнике Новохатко есть и подробности кратковременной «приостановки продажи тиража», упомянутой Нельской, но их мы здесь опустим. Тем более, что это распоряжение больше носило декларативный характер: тираж (оба его завода) к тому времени разошелся. События в Политиздате хоть и зависели от основной «сюжетной линии» и развивались параллельно ей, но не являются для нашего повествования главными. Добавим лишь, что в записях Новохатко никакие ожидаемые репрессии со стороны ЦК по отношению к издательству не описаны. Видимо, дело не вышло за рамки кулуарных разговоров и переживаний. Зато из публикации видно, что после месяцев напряжения уже в сентябре работа над следующими книгами серии шла своим чередом и без особых эксцессов. А вот роман Окуджавы – в отличие от других популярных книг серии – никогда больше в ней не переиздавался.
В июле начался сезон отпусков, Окуджава уехал из Москвы [c. 296]. В двух письмах Беллы Ахмадулиной к разным адресатам, достоверно не датированных, но по всей вероятности относящихся к лету 1972-го, находим как подтверждение этому, так и небольшие уточнения. Сначала Ахмадулина пишет, что они с мужем застали всю семью Окуджавы в Коктебеле, в другом письме – «сейчас Булаты – в деревне, и у нас с ними нет связи»[1483]
.Александр Гладков все лето не видится с Окуджавой, но скрупулезно записывает все, что узнает по его делу:
Этим сведениям не противоречит и следующая по хронологии запись – Медникова. Она не содержит даты, тем не менее по упоминаемому в ней сроку, очевидно, относится уже как минимум к
Был разговор с Сергеем Наровчатовым. Он сказал мне, что в партийных инстанциях просят определить отношение Московской писательской организации к тем, кто печатается в «Гранях», издается в «Посеве» и не хочет от этого издания политически откреститься.
Тут
То есть в драматургии этой истории, которая вначале развивалась довольно быстро, образовалась долгая пауза (по выражению Быкова, «партийная судьба Окуджавы зависла в неопределенности»). Чтобы попробовать это логично объяснить, мы можем лишь обратиться к сведениям, исходящим от самого Окуджавы. Он рассказывал о беседе высшего руководства СССР с некими, по его сведениям, французскими представителями. Дескать, на проявленный интерес гости получили ответ, что с Окуджавой все в порядке [c. 299]. Понятно, впрочем, что поэт рассказывал журналистам о событиях, достоверной информацией о которых владеть не мог. Даже если до него от третьих лиц и дошли обрывки каких-то сведений, он не стал бы дотошно перечислять их интервьюеру. То есть он пересказывал свой вывод.
Закрытость советской (читай: партийной) власти до сих пор не дает возможности получить более определенные данные о деталях этой беседы. Мы не можем знать, кто конкретно из высокопоставленных иностранцев и кому задавал вопрос об исключении Окуджавы; эти иностранцы приезжали в СССР или, наоборот, кто-то из Советского Союза посетил их страну; партийная это была встреча или государственная, и т. д. Но суть не в деталях, а в дате этой беседы в верхах. Все исследователи, не осознавая длину повисшей паузы, предполагали, что эта встреча могла состояться осенью. Такому представлению способствовала фраза Окуджавы: «И буквально назавтра меня приглашают в тот же партком… но какие дифирамбы теперь они поют в мою честь…».