Русский Монпарнас. Парижская проза 1920–1930-х годов в контексте транснационального модернизма

Помимо Адамовича, формированию культа Лермонтова на русском Монпарнасе способствовал и Мережковский, который во многом осуществлял роль связующего звена между Серебряным веком и младоэмигрантами. Начиная с ранних работ и заканчивая выступлениями на литературных вечерах «Чисел» Мережковский отстаивал первостепенную роль Лермонтова (а не Пушкина) для последующей литературной традиции. Особую актуальность для эмигрантов вновь приобрела его статья 1909 года «М.Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества». Статья эта, основанная на выступлении Мережковского в Политехническом музее, была задумана как ответ на статью Владимира Соловьева «Лермонтов» (1901), в которой поэт представлен наделенным пророческим ви́дением гением и вместе с тем высокомерным эгоистом, предавшимся гордости и сладострастию. Для Мережковского же роковое начало в духовном облике Лермонтова состояло не в победе зла над добром, но в «бесконечном раздвоении, колебании воли, смешении добра и зла, света и тьмы»[502]. Именно Лермонтов первый в русской литературе «поднял религиозный вопрос о зле», остро почувствовав «человеческое отпадение от божеского единства природы»[503]. Уникальность мистического опыта Лермонтова заключается, по Мережковскому, в способности видеть «вечность», которая предшествует земной жизни и следует за ней, отсюда и его постоянный мотив припоминания. «Когда я сомневаюсь, есть ли что-нибудь кроме здешней жизни, мне стоит вспомнить Лермонтова, чтобы убедиться, что есть»[504]. Мережковский не избегает и привычного контрастного противопоставления Пушкина и Лермонтова: первый из них ассоциируется с Солнцем и действием, второй – с Луной и созерцанием. Среди писателей русского Монпарнаса, культивировавших антилитературность и формальные погрешности в пику пушкинскому «совершенству», не могло не вызвать резонанса и замечание Мережковского о незначительной грамматической погрешности в лермонтовской фразе «из пламя, из света», которая, по его словам, делала поэта еще «человечнее»[505].

При всей убедительности риторики, статья Мережковского не содержит кардинально новой интерпретации. Более чем десятилетием ранее в статье «Вечно печальная дуэль» Василий Розанов писал, что Лермонтов представляет собой не отклонение, а самую суть русской литературы и духовной жизни и связан с последующей традицией XIX века (в частности, с Гоголем, Толстым и Достоевским) гораздо более тесными узами, чем Пушкин. Признавая за Лермонтовым огромный, во многом не растраченный потенциал, Розанов утверждает, что «по мощи гения он несравненно превосходит Пушкина», который «весь очерчен»: что бы он ни написал, если бы прожил дольше, укладывалось бы в ту же, уже знакомую форму[506]. Взгляды Розанова нашли отклик у младоэмигрантов, существенно повлияв на их представления о русском литературном каноне.

Наконец, нельзя не упомянуть и Г. Иванова. Отвечая на анкету журнала «Числа», Иванов пишет: «Пушкин – тот продолжает сиять, – ледяным холодом “звезды Маир” – которой нет дела до земли и до которой земле тоже мало дела»[507]. В «Распаде атома» лейтмотивом становится фраза: «Пушкинская Россия, зачем ты нас обманула? Пушкинская Россия, зачем ты нас предала?»[508] По датировке Иванова, он закончил «Распад атома» 24 февраля 1937 года, то есть сразу после пушкинских юбилейных торжеств. За этим упреком бесследно исчезнувшей пушкинской России скрывается глубоко пессимистический вывод о деградации современного человека, не способного более воспринимать высокую гармонию.

В контексте подобных высказываний о Пушкине и Лермонтове молодые писатели пытались сформулировать свою программу и обозначить своих предшественников. Редакция журнала «Новый корабль», созданного для публикации преимущественно молодых авторов и редактируемого Юрием Терапиано, Львом Энгельгардтом, а также протеже Мережковского Владимиром Злобиным, предпослала первому номеру следующее программное заявление:

Хотя мы […] и не включаемся ни в какие определенные «установленные» рубрики литературы… – мы имеем свою родословную в истории русского духа и мысли. Гоголь, Достоевский, Лермонтов, Вл. Соловьев – вот имена в прошлом, с которыми, для нас, связывается будущее[509].

И без комментариев понятно значение красноречивого исключения из этого ряда Пушкина.

Отвергая пушкинскую завершенность, гармонию и красоту, молодые писатели все настойчивее обращали взоры к Лермонтову. Наиболее энергично о соотношении двух классиков отзывался Борис Поплавский: